Незнамов П. В.: Маяковский в двадцатых годах

В 1920 году Маяковский находился в Москве, а тень свою отбрасывал далеко на восток. К этому времени я уже прочел все его дореволюционные вещи и в дальнейшем жил от одного произведения до другого.

Несколько ранее частичку живого Маяковского привнес с собой Давид Бурлюк, когда он от города до города пересек всю Сибирь.

Бурлюк ехал и пропагандировал футуризм. Но он любил Маяковского, стоял у колыбели его стиха, до мелочей знал его биографию, умел читать его вещи, - и потому сквозь бутады Давида Давидовича облик Маяковского возникал таким материальным, что его хотелось потрогать руками.

Сам Бурлюк - цветистый, в необыкновенном своем жилете, с квадратной спиной, со стеклянным одним и с "до крика разодранным" другим глазом, с лорнетом в руке, - тоже стоил разговора. Но все же главным его козырем в поездке был Маяковский.

По приезде в город Бурлюк первым делом устраивал выставку футуристических картин и рукописей, а вечером делал доклад.

Импровизатор по преимуществу, зазывала и конферансье, он весь день шумел и спорил на выставке, давал пояснения, возражал, разубеждал, поражал знаниями, и то со страшным остервенением нападал на врагов футуризма, то с ласковой вкрадчивостью издевался над ними и наносил начищенные до блеска оскорбления. В своем умении подколоть с превеликим ехидством противника он не знал себе подобных. В Чите он водил посетителей выставки от картины к картине и концом лорнета чертил в воздухе круги, эллипсы и квадраты. Одна из его собственных картин называлась так: "Моменты разложения плоскостей и элементы ветра и вечера, интродуцированные в приморский пейзаж, изображенный с четырех точек зрения". Ошарашить он умел. Из грустных, раздавленных впечатлениями провинциалов он делал котлетку. Один из них спросил его, указывая на его жилет:

- Что это такое?

И Бурлюк немедленно парировал:

- Вы задаете мне тот же вопрос, что и Горький, поэтому и отвечу так же, как ему: "Программа - максимум".

Доклад его был колюч и изобиловал стихами. Он читал стихи свои, Хлебникова, Каменского, Северянина и Маяковского.

Стихи Маяковского он читал яростно, прекрасно озлившись, с перекошенным ртом - и лицо его от этого делалось предельно красноречивым и привлекательным, а жест сорокалетнего задиры становился размашистым и убедительным. В стихах Маяковского, по его словам, "был взрыв жизненной грубости" - и это отлично подчеркивалось Бурлюком. Маяковский - большой, страстный, порвавший со старым искусством, - проступал сквозь строчки стихов и шел прямо на зрителя.

Беседа о Маяковском и Хлебникове, с прениями, препирательствами, взрывами и аплодисментами - затягивалась допоздна.

С Бурлюком ездила его жена, двое малышей и сестра, носившая звучный псевдоним: Паунтилина Норвежская. Весь этот "хвост" надо было кормить и снабжать железнодорожными билетами. Но, несмотря на это, перед отъездом Бурлюк неизменно устраивал еще одну небольшую беседу с чаепитием, угощал всех пирожными и тем самым оставлял в городе часть своего вечерового сбора. Называл он это так: "Сегодня я вам сделаю еще одно внутривенное вливание бодрости".

Бурлюк привез "Газету футуристов" - там были последние стихи Маяковского ². Позднее я разбогател на "Мистерию-буфф" и на "Все сочиненное Маяковским". Книги эти отправлялись во Владивосток, и мне их дали лишь на полтора дня. Я их прочел в два глотка, сделал героическое усилие и с небольшими сокращениями переписал от руки в одну ночь всю "Мистерию-буфф".

"Мистерия" поразила меня в самое сердце. Пока мы сидели и уясняли себе "бунтарского" Маяковского, он уже конкретизировал свои политические задания и ушел далеко вперед. Я выучил наизусть то, что записал, и стал читать "Мистерию" в красноармейских аудиториях. В аудитории набивалось по полторы-две тысячи человек, принимавших Маяковского не дыша, причем даже такие каламбурные и сложные куски, как Эйфель и Нагорная проповедь, слушались отлично.

Через год, в 1921 году "Мистерию" по второму варианту читал Асеев.

К этому времени в Читу уже успел перебраться весь литературный Владивосток.

Первым приехал Н. Ф. Чужак (Насимович), редактор дальневосточного журнала "Творчество", существовавшего в количестве шести номеров. Седьмой номер делался им уже в Чите ³. Кроме журнала, Чужак редактировал еще две газеты краевого масштаба: "Дальневосточный телеграф" (правительства ДВР) и "Дальневосточный путь" (Дальбюро РКП). В литературные отделы и в отделы фельетона этих газет требовалось немало материала. Можно было писать о Маяковском. Можно было давать стихи и фельетоны. Стихи были связаны с футуристической традицией, но жесткость политических каждодневных заданий все время контролировала поэтов и учила писать доходчиво. Становилось ясным, что читательская аудитория это тоже - компонент стиля и его со счетов не сбросить. Все время в таких случаях в газетах стоял пример Маяковского. Тень последнего отбрасывалась из Москвы - я уже говорил об этом.

Чужак был скучный и сумрачный человек. А когда смеялся, то смеялся куда-то в себя. В одной из иркутских газет он напечатал еще до революции статью, которую Анастасия Чеботаревская включила в сборник о творчестве Федора Сологуба ⁴. Так Чужак вошел в "большую литературу". Во Владивостоке он был сперва противником, а потом защитником футуризма, но защищал футуризм с такими перегибами, что объяснить это можно было только отсутствием такта, а также специальных знаний.

Это был тяжелодум, вынужденный принимать быстрые решения. Соединение футуризма (плохо понятого) с вялым интеллигентским обликом было в нем парадоксальным.

Приехав в Читу, он вскоре дал в газете следующее объявление:

Редактор журнала Дальбюро РКП -
"Творчество"
приступив к работе, приглашает авторов срочно
представить свои рукописи. В отделе искусства
участвуют все...

Н. Ф. Насимович-Чужак.

Он хотел быть плакатным. Ему напомнили анекдот о том, как в одном провинциальном городе появились на всех заборах объявления, немало изумившие население: "Едет доктор Колпаков!" Чужак засмеялся, но был смущен. Оправдываясь, он заявил:

- Это я у Бурлюка научился.

Но Бурлюк делал это блистательно и дерзко, а Чужак - подстилизовываясь и походя.

Самой существенной стороной деятельности в Чите были митинги об искусстве. Они собирали многочисленные аудитории. Они устраивались на разные темы: "О футуризме", "О непонятном в искусстве", "О поэзии Маяковского" и проч., но на всех этих вечерах говорилось, главным образом, о Маяковском. Хотелось говорить на эту тему. Да и читать его стихи, которые, по выражению Бурлюка - "только на улицу выноси",- было, в сущности, и наслаждением и убеждением. Мы даже делали опыты многоголосой декламации отрывков из "Мистерии-буфф".

- подтянутый и стройный, какой-то пепельно-светлый, потому что рано поседевший - шел своей летящей походкой, казалось, что и самая речь его будет такой же легкой и стремительной. Но это впечатление было ошибочно. Правда, в стремительности его речи нельзя было отказать, потому что она двигалась вперед взрывами, квантами, но легкой она не была. Его период длинно раскручивался и трудно ступал, зато засыпал осколками. Самая речь состояла из страстных и гневных филиппик, направленных против врагов Маяковского. Речь была приятна тем, что совершенно не адвокатская. Речь, которую трудно говорить, но невозможно не сказать.

Художник Пальмов украшал помещение для вечеров плакатами и живописными композициями.

Были еще О. Петровская, М. Аветов и др. Скульптор Ин. Жуков ходил у нас в "попутчиках".

Один из вечеров-митингов, посвященных творчеству Маяковского, длился около шести часов, и, несмотря на это, только отдельные единицы ушли с вечера, не дождавшись его конца. А ведь огромный зал Народного собрания был набит до отказа - ни одного свободного места, ни одного незаполненного прохода! Дежурный пожарный ходил и плакал: "А если пожар!.."

Образ кипящего котла - таким остался у меня в памяти образ этого вечера. Наличие в творчестве Маяковского некоего сплошного разговора и беседы со всем человечеством только подчеркивало "взрывчатость" этого собрания.

Противопоставить творчеству Маяковского противникам его было, в сущности, нечего. И один из ораторов, заведующий агитпропом Губкома, из простого чувства противоречия, вынужден был утверждать, что "искусство вообще не имеет будущего, ибо рабочему классу, когда он встанет на ноги, понадобится не искусство, а наука. Значит, и Маяковский в будущем не понадобится". Это было характерное выступление. Причем о самом выступавшем тут же стало известно, что он "пишет потихоньку стихи под Надсона".

Случались и клеветнические выпады, в которых о Маяковском говорилось, что он революции в глаза не видал, а потому и не имеет права о ней писать.

В выступлениях противников Маяковского была разноголосица. Мы же были сильны тем, что как-никак, а делали дело пропаганды новой поэзии продуманно, согласованно и слитно. Да и защитники творчества Маяковского из самой аудитории обычно оказывались людьми куда более талантливыми и живыми, чем его поносители.

В 1922 году вышел седьмой номер "Творчества", и после этого началась неодолимая тяга в Москву. Всем хотелось видеть Маяковского, слушать его стихи, мне в особенности - никогда его не видевшему. Раньше всех уехал Асеев.

Кажется, в Тюмени, на пороге Европейской России, в вагоне читинского-скорого мне попала в руки книжка "Красной нови" со статьей Маяковского на смерть Хлебникова ⁵. Голос Маяковского звучал в ней гневно и взволнованно и ощущался почти рядом. 

В середине сентября 1922 года я приехал в Москву и поселился в помещении Вхутемаса на улице Кирова, тогда еще Мясницкой.

День был не по-осеннему жаркий. По улицам несло мелкий пестрый сор. Здания еще ждали ремонта, краска на них облупилась. На углах торговали с лотков оборотистые приобретатели, так и не ставшие Морозовыми и Прохоровыми. Звонкое имя "Моссельпром" звенело в ушах.

В Сокольниках играли в футбол. На Сухаревке стояла непротолченная труба народа: здесь на ходу срезали подметки. Длинный книжный развал около МГУ привлекал молодежь; студенты поражали худобой и неистребимой веселостью. За заставами дымила индустриальная Москва.

Вскоре я вместе с Родченко, Асеевым, художником Пальмовым и другими товарищами уже был в Водопьяном переулке, узеньком и коротком, в двух минутах ходьбы от Вхутемаса,- в квартире Лили Юрьевны и Осипа Максимовича Брик.

Передняя-коридор была длинна, узка и тесна от заставленных вещей: в квартире жило несколько семей.

Лили Юрьевны в Москве в это время не было. Но в ее большой комнате уже собралось много народу. Вечер был душный, окна были открыты, но занавески, кажется, шелковые, зеленые, длинные, были спущены: на улице стояла плотная стена пыли. Зеркало в человеческий рост отражало входящих. Наверху платяного шкафа лежали свернутые в трубку плакаты РОСТА.

Осип Максимович и Маяковский хозяйничали сами. Тут я познакомился с Владимиром Владимировичем. С О. М. Брик я познакомился еще на вокзале.

Маяковский тогда ходил остриженный под машинку - высокий, складный человек, хорошо оборудованный для ходьбы, красивый и прочный, выносливый, как думалось мне, на много десятилетий вперед. В каком он был костюме - не помню, но казался вросшим в него, и костюм был рад служить этому органически опрятному человеку.

Пальмову Маяковский сказал:

- А, Пальмира!

Он с ним был на "ты", они учились вместе в школе живописи и ваяния. А о себе я услышал на роскошных его низах:

- Вы такой загоревший, вы такой апшеронский...

Я действительно в это лето немного загорел. Но в словах этих была не только шутка, но и поощрение и покровительство.

Ничего от "тигра", на чем настаивал Бурлюк, в нем не было, скорей что-то "медвежатное", если принять в расчет всем известную элегантную "неуклюжесть" его.

Тем не менее жест его был свободен и размашист, движение не связано; большие руки всегда находили работу; "снарядами", на которых он упражнял свою силу и гибкость своих пальцев, были: то стакан с чаем, то папироса, то длинная металлическая цепочка, наматываемая и разматываемая, то карты.

Никогда не забуду его позы, когда он, взяв со стола Брика какой-то журнальчик, процитировал и сатирически растерзал продукцию нескольких петроградских пролет-поэтов. Он стоял и, высоко держа книжку в раскрытом виде тремя пальцами правой руки, яростно потрясал ею в воздухе и при этом как бы наступал на слушателей, выкрикивая свои гневные оценки. Оценки попадали не в бровь, а в глаз. Я думаю, что многие видели его в этой позе: в личном разговоре, в издательстве, на эстраде - в позе, обусловленной всем размахом его чувств и всем размахом его натуры.

Впрочем, говорил он в этот вечер мало: он как бы отдыхал от дневного перерасхода энергии по издательствам, редакциям, дискуссиям, давая передышку своей неуемности, своей нетерпеливой силе.

Душой разговора был Осип Максимович Брик, человек общительный и живой. Он удивительно цепко схватывал все особенности текущего литературного момента и умел быстро сформулировать явление, не переставая при этом быть веселым, ровным и уравновешенным. Он так много читал, что казалось, будто он все читал.

Вот, кажется, и все, что удержала моя память об этом вечере. Но для меня это было колоссально много: в мою жизнь входил Маяковский.

Ушли мы домой в двенадцать часов ночи. Все вечера и собеседования у Бриков и Маяковского тогда кончались не позднее полуночи, и при Лиле Юрьевне это правило выдерживалось еще строже, исключения бывали редки. Уходили мы шумной ватагой.

Ходили мы туда ежевечерне. Там в то время бывали Асеевы, Штеренберги, Родченко, Варвара Степанова, Лавинские, Арватов, Каменский, Гринкруг, мы с Пальмовым, художник А. Левин, Рита Райт, Пастернак, Левидов; одно время приходили Рина Зеленая и композитор М. Блантер. Сестры Владимира Владимировича бывали редко и больше днем, чем вечером.

Рину Зеленую заставляли петь, и она исполняла эстрадные песенки. Помню куплет одной песенки:

Грустить не надо.
Любовь моя,
Найдешь повсюду
Таких, как я.

Песенка пользовалась успехом, все подпевали. Слева от дверей, как войти в комнату, стоял рояль, и, кроме Блантера, на нем часто музицировал Осип Максимович.

Однажды, это было в дни, когда он вернулся из первой своей поездки за границу, его кто-то спросил, видел ли он в Польше дворец князя Радзивилла, и Маяковский, не сморгнув, в тон ответил;

- Нет. Ведь у меня с князем Радзивиллом несколько натянутые отношения, вот с Сапегой я на короткой ноге. Но Сапегин курятник ничем не знаменит.

Фамилию художника В. Комарденкова, высокого светлого блондина, одно время бывавшего в Водопьяном, он срифмовал со словом "морденка". А однажды, идя к умывальнику и перекинув полотенце через плечо, сказал:

- Пойду помою шею и Комарденкова.

Надо мной он однажды пошутил:

- Не верю я, что вы сибиряк: напора нет! Вы, наверное, мамин сибиряк? мамочкин?

За картами своему партнеру он заметил:

- Вот случай, когда два враждебных лагеря не противостоят, а противосидят друг другу.

Когда ему несколько юмористически рассказывали, как тащился от города к городу, на манер грузовика, одноглазый Бурлюк, он, не улыбнувшись, промолвил:

- Бедный Додя, через всю Сибирь - и с одним фонарем!

Время изменило Маяковского радикальнее, чем Бурлюка. И все-таки Маяковский любил вспоминать о друге своей юности.

Первые дни по приезде в Москву я видел Маяковского только вечерами у Бриков на чаепитиях, спорящим, веселящимся, играющим в карты. На работе я его узнал несколько позднее. Но это вовсе не значит, что все эти вечера были для него только отдыхом. "Отдых" этот был очень относительным. Люди, разошедшиеся с ним, позднее не раз мелко упрекали его: "Мало ли о чем мы договаривались с вами за чаем". Следовательно, здесь в часы отдыха происходили многие деловые встречи, достигалась договоренность, шла работа ума.

Кроме того, сколько раз случалось ему во время этого "отдыха" исполнять срочную работу. В комнате танцевали, шумели, играли на рояле, а Маяковский тут же, положив листок бумаги на крышку этого самого рояля, записывал только что родившиеся строфы стихотворения. Он сперва глухо гудел их себе под нос, потом начиналось энергичное наборматывание, нечто сходное с наматыванием каната или веревки на руку, иногда продолжительное, если строфа шла трудно, и, наконец, карандаш его касался бумаги.

Большинство его произведений первоначальную апробацию находило у Л. Ю. и О. М. Брик, со вкусом которых он считался. В частности, к Лиле Юрьевне он относился замечательно, и забота о том, чтоб ей было хорошо, была одной из основных и постоянных его житейских забот.

Иногда Маяковский предлагал тут же прослушать собравшимся новорожденное стихотворение, и тогда гиперболы в косую сажень в плечах и образы, один другого удачнее, полные свежести и злобы дня, шли завоевывать слушателя. И все мы аплодировали автору, написавшему свою вещь в столь некабинетной обстановке.

Наконец все его бутады, шутливые зарифмовывания, игра словом, как мячиком, перестановка слогов были не чем иным, как ежедневной поэтической деятельностью. Его слово было его дело. Поэзия была делом его жизни, и он, в сущности, всегда пребывал в состоянии рабочей готовности и внутренней мобилизации.

Когда он слышал слово "боржом", он начинал его спрягать:

- Мы боржом, вы боржете, они оборжут.

Или вдруг начинал "стукать лбами" стоящие по своей звуковой основе рядом прилагательные:

Он брал слово в раскаленном докрасна состоянии и, не дав ему застыть, тут же делал из него поэтическую заготовку. Он всегда в этой области что-нибудь планировал, накапливал, распределял. Для постороннего все это казалось, может быть, и ненужным, но человек, понимающий что к чему, сближал эту его работу с ежедневными упражнениями пианиста в своем ремесле.

Ведь в том-то и дело, что это был круглосуточный писатель, который даже в полудремотном состоянии, уже засыпая, мог... писать. Это невероятно, но факт. Во всяком случае, это его устраивало. Однажды, играя в городки в Пушкино, он успел сделать запись даже между двумя ударами палкой. Пиджак его остался в комнате, блокнота с ним не было, и он нацарапал эту заготовку углем на папиросной коробке.

В дебрях слова он распоряжался так же, как мы на своих подоконниках, он всегда был в собранном состоянии, когда дело касалось литературы, и потому работа у него спорилась и "розой цвела по ладони" ⁶.

Вся жизнь его проходила в стихе. "И любишь стихом, а в прозе немею" ⁷,- как это его здорово определяло! 

В октябре - декабре 1922 года я работал в издательстве "Круг", меня привлек туда Асеев, и я помогал ему и Казину при приеме стихов.

Асеев издал там "Избрань", а Маяковский "Лирику", "Солнце" и "Маяковский издевается" - последняя книжка была значительно дополнена, расширено было и заглавие, а ее предисловие "Схема смеха" вызвало настоящую сенсацию. Обложку к ней делал Родченко, обложка была остроумная и яркая, простотой конструкции побившая всю тогдашнюю юриеанненковскую практику в этой области ⁸.

Люди в "Круг" ходили самые разные. Подражатель Клюева А. Ширяевец принес книгу стихов: "Мужикослов", которую тотчас же стали называть "Мужик ослов".

Из Петрограда наезжали "Серапионовы братья", заходил даровитый Лев Лунц, Н. Тихонов явился со своей "Брагой". Приходили какие-то волжане с вещевыми мешками за спиной. Маяковский называл их "пайконосы".

Когда приходил Маяковский, в комнате сразу становилось тесно от него самого, от громады его голоса, от безапелляционности его принципиальных заявлений. Он с Асеевым отстаивал "непривычные" обложки Родченко, негодовал по поводу дурных красок, испортивших одну из обложек, резко высказывался о части продукции "Круга", смотрел - беру выражение Хлебникова - "Как Енисей зимой" - и вдруг ясенел взглядом и начинал шутить. Он подходил к Казину и с полным добродушием и доброжелательностью, непередаваемым тоном говорил:

- Какой вы, Казин, стали гордый, недоступный для широких масс!

Маленький общительный Казин улыбался. Но было немало мелких самолюбий, которых одно-два слова Маяковского надолго выбивало из седла. Иные из них делались врагами на всю жизнь. Это они, превратно перетолковывая его бравады, шипели вслед ему: рекламист; это они гнусно клеветали (когда вышли в свет два тома "13 лет работ"), что на полученные (небольшие) Маяковским деньги можно прожить тринадцать лет тринадцати семьям.

Он противостоял им всей своей практикой, всей цельностью своей натуры, всей твердостью своих революционных взглядов, не был похож на них, не пил с ними водки, не ходил по пивным, не вел специфических разговоров о женщинах. Как же им было не говорить ему: "Ну, скажите, Маяковский, кто превзойдет вас в аппетитах?"

А он в это время заботился не об аппетитах, а об интересах своей страны, которую любил больше всего на свете, и притом любил каждой строчкой своего стиха, следовательно, самым существом своим.

Ни в каких заграницах он не забывал о престиже своей родины. В ноябре 1922 года он побывал в Берлине и Париже - и Вл. Лидин, видевший его там, с удовлетворением рассказывал в "Круге", с каким достоинством Маяковский держал себя на чужбине.

По приезде оттуда он прочел доклады: "Что Берлин" и "Что Париж" ⁹"Когда-то злободневный, а теперь озлобленный". Фридрихштрассе из-за обилия на этой улице съехавшихся нэпманов он назвал: "Нэпский проспект".

Собственно, и в советской России в это время уже существовали элементы, желавшие иметь подобный "Нэпский проспект" в литературе. На эту роль претендовал петроградский журнальчик "Россия", да и "Красная новь" своим откровенным аполитизмом в лице Воронского способствовала этому же¹⁰. Кстати сказать, были и такие писатели, по словам которых знамя советской литературы за границей нес не Маяковский, а А. Белый.

Именно в это время Маяковский исхлопотал у советской власти разрешение на издание журнала "Леф", чтобы "агитировать нашим искусством массы"¹¹.

Организационные мероприятия, связанные с журналом, отнимали много времени у Владимира Владимировича. Не такое место был Гиз, чтоб его легко было прошибить. Но Маяковский - деятельный и заинтересованный - сделал и это.

Редакционная коллегия журнала состояла из семи человек, но Маяковский так азартно относился к предприятию, что сам написал все три передовых к первому номеру "Лефа". Он интересовался и технической стороной, и бумагой, и типографией, и оформлением. Раз он делает "Леф", он делает его всерьез!

На обложку первого номера журнала был устроен внутренний конкурс, в котором приняли участие Лавинский, Родченко и Пальмов. Самую лучшую обложку представил Родченко, ее и отобрал Маяковский. И в дальнейшем все обложки номеров "Лефа" так же, как и впоследствии номеров "Нового Лефа", делал именно Родченко. Обложкам второго и третьего номеров после обсуждения их всеми присутствовавшими на квартире у Бриков был придан антипассеистский характер, в No 3 "Леф" поражал доисторического человека¹².

Редакция "Лефа" помещалась в Доме печати на третьем этаже, технических работников было пять человек. Тогда еще существовала биржа труда в Рахмановском переулке, были безработные, и я носил туда утверждать наши штаты. Очень трудно было проводить в штат собственную машинистку, пришлось в мотивировке писать, что эта машинистка "отлично понимает футуристическую поэзию", и тогда наша кандидатка прошла благополучно. Когда я рассказал об этом Владимиру Владимировичу, он рассмеялся, а машинистке заметил:

- Вот попробуйте теперь не разобрать мне какую-нибудь рукопись! Что такое Крученых - вы это знаете?!!

Я был секретарем журнала и по этой обязанности иногда бывал у Маяковского в его рабочей комнате в Лубянском проезде. Комната была небольшая, изрядную часть ее полезной площади занимал диван и письменный стол, и все-таки чаще всего я видел Маяковского ходящим по ней, вернее сказать, он "толокся" в комнате. Во всяком случае, не здесь у него при ходьбе - "брюки трещали в шагу"¹³.

Здесь им написаны были все варианты "Про это". Маяковский писал поэму, и тут же в комнате находилась фотография Л. Ю. Брик в балетном костюме.

Чтобы покончить с "Про это", вернусь немного назад. Историю написания этой поэмы я знаю мало, помню только, что Маяковский, по взаимному уговору с Лилей Юрьевной, с половины декабря до половины февраля, то есть около двух месяцев, не бывал в Водопьяном, а закончив поэму, читал ее там.

Были все свои, а также Луначарский с Розенель. Припоминается, что "просочился" на чтение поэмы и Гроссман-Рощин. Маяковский придавал своему произведению большое значение, он настаивал на этой поэме и читал ее прекрасно, подпевая в том месте, где "мальчик шел, в закат глаза уставя".

В первом номере "Лефа" поэма была напечатана целиком, а потом с тех же матриц была издана отдельным изданием. Родченко сделал к ней фотомонтажи (кажется, первые советские фотомонтажи), подчеркнувши ими автобиографичность и соответственную заадресованность поэмы. Маяковский рассматривал каждый фотомонтаж очень внимательно, он приходил и в типографию на Петровке. Я как-то сказал наборщикам:

- Вот если просрочите, так придет Маяковский, и будет крупный разговор.

Маяковский пришел. Разговор его наборщикам понравился. Владимир Владимирович был требователен и очень вежлив.

Дела у Гиза были неважные, деньги платились трудно, заведующий финчастью М. И. Быков часто отказывал в платежах по ведомостям. Маяковский советовал мне "брать Михаила Ивановича мертвой хваткой", то есть тем, чего у меня как раз не было. Но однажды, более часу не выходя из кабинета Быкова, я "высидел" кучу денег, когда их уже и ждать перестали. Это была моя "мертвая сидка". На получение денег я имел доверенность от Владимира Владимировича.

Клише рисунков и иллюстраций для первых номеров нам делал замечательный гравер на Усачевке, частник (тогда это еще было в ходу). Он работал в одиночку и очень быстро, но и он однажды опоздал. Однако Маяковский категорически заявил мне, что все клише должны быть готовы к сроку.

- В свежем, соленом или маринованном виде, но вы должны их привезти сегодня же на Водопьяный,- заявил он.

Я просидел на Усачевке весь вечер и к половине первого привез все клише.

Это была "проверка исполнения".

Маяковский был необычайно добросовестным и почти пунктуальным в отношении сроков исполняемых заказов, он держал свое слово и других учил держать. Любо-дорого было смотреть, как он работал. Плакаты и подписи к ним, которые он брался делать для трестов, совместно то с Родченко, то с Лавинским, то с Алексеем Левиным, у него прямо горели в руках!

В Дом печати он приходил редко, чаще в редакции бывал Брик, сделавший для журнала также очень много. По делам журнала я шел к Маяковскому обычно либо в Водопьяный, либо в Лубянский. В редакцию он обычно приходил не один, а с кем-нибудь - и тут же начинал показывать наши апартаменты, заключавшиеся в одной комнате.

Как-то один человек сказал при нем: "Мы позвоним",- сделав ударение на втором слоге. Маяковский рассердился:

- Что это еще за "позвоним" такое? Звонь, вонь, надо сказать: позвоним, позвонят, позвонишь.

No 1 "Лефа" вышел в марте 1923 года, No 2 - в начале мая, No 3 - в июле, в дальнейшем журнал стал появляться спорадически. Ко второму номеру Маяковский всем поэтам, в том числе и мне, заказал первомайские стихи. Номер к празднику не вышел, Гиз засолил его, но успел выпустить небольшой оттиск со стихами и первомайской передовой. Передовая была напечатана на трех языках, переводила ее с русского Рита Райт. Оттиск к празднику был выставлен в витринах почти всех книжных магазинов и фигурировал на вечерах накануне, 30 апреля ¹⁴.

Из больших вещей Маяковский напечатал в "Лефе" еще "Юбилейное", "Рабочим Курска" и отрывки из "Ленина". "Юбилейное" читалось им друзьям уже в Пушкино, летом.

Когда появилась статья Сосновского об Асееве "Лит-халтура", лефовцы ответили статьей "Крит-халтура" ¹⁵.

Ответ писался в Водопьяном, писался весело, сообща. Делали его и шутили:

- Запорожцы пишут письмо турецкому султану.

Многое в этом удачном ответе было и от едкого остроумия Маяковского.

"Леф" нападал в это время на классиков, тут еще были отзвуки старофутуристических выступлений. Но Маяковский в "Юбилейном" отдал Пушкину должное. Маяковский, собственно, не злоумышлял против классиков, он лишь "зверел" к людям, которые прятались от современности за мраморные зады памятников, за дядю из прошлого столетия.

Линии своей "Леф" не выдерживал: он печатал много талантливых людей, далеко не родственных направлению журнала, например, Бабеля. Первый свой рассказ в Москве Бабель напечатал в "Огоньке", его воспроизвели там в нелепом оформлении, на правах почти что "смеси", притом с мещанскими виньетками¹⁶. Бабель пришел на квартиру в Водопьяный и вместе с Маяковским посмеялся над тем, какую ему "свиньетку" подложил "Огонек".

Маяковский и Брик предложили ему напечататься в "Лефе" большим куском. Они говорили ему, что "Леф" - на горе, на юру, его отовсюду видно, и это будет полезно Бабелю. Бабель быстро согласился. Так появились "Одесские рассказы" и "Конармия" ¹⁷. Отдельные выражения Бабеля долго еще после этого ходили в быту лефовцев. Маяковский с полной рукой козырей любил говорить партнеру:

- А теперь, папаша, мы будем вас кончать.

И получал в ответ:

- Холоднокровнее, Маня, вы не на работе.

"Лефе" в 1923 году два стихотворения, одно из них, по просьбе Владимира Владимировича, первомайское ¹⁸. Это была едва ли не первая целевая вещь Пастернака.

В 1924 году в No 1(5) он дал поэму "Высокая болезнь" - очень сильную, но не лишенную, архаизмов. Она начиналась так: "Ахейцы проявляют цепкость",- и эти "ахейцы" в словаре "Лефа" звучали до того чуждо и заумно, что скоро попали на язычок Маяковского. Схватывая на лету кинутую ему книжку журнала, он сказал шутливо:

- Ахейцы проявляют цепкость ¹⁹.

Печатались у нас также Дм. Петровский и Валентин Катаев. С американской литературой читателей знакомил М. Левидов ²⁰.

В последней книжке "Лефа" должен был появиться Ил. Сельвинский. Маяковский взял у него для напечатания отрывок из "Улялаевщины" и стихотворение "Мотька-Малхамовес". Отрывок начинался со слов: "Ехали казаки..." Обе вещи в книжку не попали, чиновники из Гиза их тогда зарезали. "Казаки" так и не "доехали" на этот раз. Даже Маяковский ничего не мог сделать, чтобы они "доехали". Зато теоретик конструктивистов К. Зелинский прошел благополучно, напечатав в номере две статьи²¹.

В этом же номере появились стихи С. Кирсанова ²². Несколько позднее появился в Москве и он сам. Он был неумолчен, если говорить о декламировании стихов. Он отводил людей в уголок и вчитывал в них, подобно тому как можно впечатывать изображение, стихотворение за стихотворением, причем отводимые не считали это насилием. Однажды у Асеевых на девятом этаже, когда Маяковский уже сел играть в карты, кто-то сказал о все еще читающем Кирсанове:

- Какой темперамент!

На что Маяковский, не оборачиваясь и скосив лишь глаза, ответил:

- Это не темперамент, это возраст.

Сам журнал в это время доживал последние свои дни. Он правильно вел борьбу с любителями аполитической художественной литературы. Последние защищали теорию искусства - третьей стороны. Они говорили примерно так: "Не тот хорошо драку видит, кто в ней своими боками отдувается, а тот, кто смотрит на нее со стороны. Представляется нам этакий расчудесный малый, который сейчас пока стоит и наблюдает, но, когда он в положенный час придет в литературу, то всех нас шапкой накроет".

"Леф" бил по этим теориям сильно и страстно. И борьба его с эстетической косностью была тоже плодотворна. Один из номеров "Леф" посвятил языку Ленина²³. Но, сведя в конце концов все искусство к "производству вещей", он загнал себя в логический тупик и пришел в противоречие с практикой тех же Маяковского и Асеева. Арватов правильно сказал о "Лефе": "Почему-то впереди всех, но почему-то вдали от всех".

Практика Маяковского не вмещалась в эти теории, как не вмещается большой человек в тесную рубашку. И рубашка треснула по швам.

Последний номер готовился бесконечно долго и вышел в 1925 году. В сущности, "доламывал" его я один, сдать его Гизу по условию было необходимо, а все уже разъехались из Москвы, заходил только Виктор Шкловский, появившийся в "Лефе" год назад. Шкловский появился в "Лефе" с шумом. Он использовал в своей статье нескромные народные загадки, но их сняли. Начало статьи было вырезано. Позднее Чужак демагогически воспользовался этим фактом ²⁴.

За время существования "Лефа", кроме семи номеров журнала, были выпущены "Про это" Маяковского, "Непопутчица" Брика и кой-какие другие книжки. Решено было издавать сочинения Хлебникова, но намерение не осуществилось. Хотя книжки издавались на средства Госиздата, на них сперва стояло клеймо "Издательство Леф", и лишь после появилось другое: "Госиздат-Леф".

писал самую поэму, потом проверял на аудиториях Москвы и, наконец, вместе с "идеями Лефа" развозил по городам Союза.

Маяковский считал своим долгом написать о Ленине. Он отлично понимал, что известные строчки рабочего поэта Н. Полетаева -

Портретов Ленина не видно:
Похожих не было и нет.
Века уж дорисуют, видно,
Недорисованный портрет ²⁶,-

несмотря на горькую правду их в то время, были, в сущности, своеобразной формулой отказа от изображения Ленина, и потому апелляция к "векам" вовсе не устраивала такого действенного человека, как Маяковский.

Он как-то писал о себе в автобиографии:

"На всю жизнь поразила способность социалистов распутывать факты, систематизировать мир". Вот эта-то способность и помогла ему справиться с гигантски трудной задачей.

В Москве я присутствовал при чтении поэмы два раза. Маяковский читал ее взволнованно и, в хорошем значении слова, расчетливо. Громадную вещь надо было во всех ее кусках донести до слушателя, и Маяковский был подготовлен к этому, он был внутренне подобран.

Ведь это был не "эпизод из жизни" Ленина, а жизнь Ленина в целом, данная не традиционно-биографически, а как жизнь вождя партии и организатора рабочего класса. И Маяковского хватало на чтение всей поэмы. Конец поэмы он читал проникновенно - никакое другое определение здесь не подойдет.

Жизнь из него била ключом, он везде успевал в эти годы и, несмотря на то что много ездил, по верному замечанию Л. Никулина, "был неотделим от московского пейзажа"²⁶. Он выступал в Политехническом, в Доме печати, в Большом зале Консерватории, в крупнейших клубах. Но о Маяковском на эстраде уже написал очень хорошо Л. Кассиль²⁷. К этому можно добавить немного.

Маяковский появлялся на эстраде во всеоружии из ряда вон выходящей манеры. Это был не лектор, а поэт-разговорщик. Даже более того, это был поэт-театр. И все его снимания пиджака, вешания его на спинку стула, закладывания пальцев за проймы жилета или рук в карманы, наконец ходьба по сцене и выпады у самой рампы - были средствами поэта-театра. Это был инструмент сценического воздействия. Не знаю, как в отношении всего прочего, но футуристическая выучка публичных выступлений оказалась для него небесполезна.

Театральные работники завистливо посматривали на его выступления: какой прекрасный материал пропадал для сцены!

Льстивыми аплодисментами его нельзя было купить, а в отношении свиста он был стренирован не бледнеть. Он и не бледнел и не терялся. В наибольшей степени он злился тогда, когда кто-нибудь, бездарный и надоедный; как муха, жужжал у него на докладе. Тогда он выходил из себя - не поддевать же муху на пику! А черная маленькая муха с харбинской помойки жужжала и жужжала²⁸. Отгонять муху приходилось уже самой аудитории и чуть ли не с физическим пристрастием.

"Но глотку, хватку и энергию иметь надо". И он их имел. Для "драк" он был прекрасно оборудован. Не забудем, что, ко всему этому, он был еще и человеком редкого полемического остроумия.

На вечере в Консерватории, отвечая на выступление Вадима Шершеневича и иронизируя над начитанностью оппонента в европейской литературе, он сказал:

- При социализме не будет существовать иллюстрированных журналов, а просто на столе будет лежать разрезанный Шершеневич, и каждый может подходить и перелистывать его ²⁹.

Кстати, "продираться" на выступление ему тогда пришлось по черному ходу. Я тоже не мог попасть - и он забрал меня и еще несколько вузовцев с собой. Добравшись до "места назначения", он пробурчал удовлетворенно:

- Ого, как плотно: по сто грамм зрительного зала на человека.

Недавнюю досаду его - как рукой сняло.

- Сегодня я пройдусь по "новям", "нивам" и тому подобным "мирам"³⁰,- заявлял он в Политехническом, и действительно с блеском начинал "щекотать" редакции этих журналов за их поэтическую продукцию. Его возмущали в стихах безразличные выражения, или, говоря по-типографски, гарт:

- Вот, полюбуйтесь,- говорил он и цитировал о поэте, пьющем шабли. - Ведь нет у нас этого вина, а есть вино "типа шабли", ну, и написал бы так и была бы в стихах советская черточка...

В Мастфоре (Мастерская Форегера) ³¹, пока та еще существовала, он выбил из седла своими репликами тамошнего конферансье Сендерова. Тот наконец взмолился:

- Владимир Владимирович, перестаньте, вы мне портите всю музыку.

- А вы, - отвечал Маяковский,- музыкой портите всю политику.

Ответ был тем более кстати, что Мастфор была предприятием эстетским.

В Доме печати об одном из своих оппонентов, издававшемся в "Земле и фабрике", он воскликнул:

- Ну, прямо "Землю и фабрику" роет!

Цитируя образчики стихов из "Перевала", он их называл "не образчиками, а дикобразчиками".

Критика Роскина, одно время что-то делавшего в Наркомпросе, он перекрестил в "Наркомпроскина"

И еще он говорил:

- В критике сплошные ненужности: лишний Вешнев и важный Лежнев.

"в руках Немезиды".

- Почему,- говорил он,- это пролетарскому сознанию понятнее? Мы не должны швыряться образами первых веков, черт знает что за литературы ³².

Слова эти вызвали смех всего собрания.

Чужака он сравнивал с "почтовым ящиком для плохих директив".

С Чужаком еще в "Лефе" были все время трения и нелады, но как только Чужак ушел, Маяковский характеризовал положение "блистательным: все вопросы разрешаются коротко, без споров". Это отчасти было полемическим заявлением (на совещании работников левого фронта в помещении Пролеткульта), но отношение Чужака к "Лефу", а позднее к "Новому Лефу" и на самом деле колебалось между худым миром и недоброй ссорой. Чужак сидел в Пролеткульте и редактировал журнал "Горн". Это был "Леф", как его понимал Чужак - вот это действительно была скучища!

Я был на совещании в Пролеткульте в первый день и не был во второй. Во всяком случае, на этом совещании, сотрудников журнала "Леф", или как их сердито называл Чужак: "товарищей-гениев", "старых спецов художества" и "литераторов",- пытались уговорить принять, в подражание партии, жесткие организационные формы, но Маяковский резко воспротивился этому. Чужаку не удалось повторить здесь своих владивостокских неистовств, и игра в организацию не состоялась³³.

Подобные предложения превратить творческое содружество в организацию неоднократно, вплоть до самороспуска Рефа, повторялись разными людьми. Но никогда они не имели успеха у Маяковского.

Другое дело - журнал. Журнал это содружество, а содружество он любил. Иметь "свой журнал" - это импонировало тогда Маяковскому, несмотря на то что именно он, Маяковский, мог печататься везде.

"Новый Леф" начал издаваться с января 1927 года и выходил два года подряд. В отличие от "Лефа" он появлялся регулярно и не свертывался на лето. Он в большей степени, чем его предшественник, был программным, художественно-групповым журналом, на страницы которого не "ходят в гости" и не встречаются по принципу "сборища" или "посиделок", а встречаются по признаку единых задач и методов.

Как журнальная форма он был своеобразен и, называясь ежемесячником, являлся по-газетному гибким. Свой материал ему приходилось спрессовывать на сорока восьми страницах. "Боевой трехлистник" - так характеризовал его Маяковский. Отказавшись раз навсегда от системы "продолжений в следующем номере", журнал этот мог печатать только образчики: стихи и прозу - и полемические статьи. Некоторые его подборки были резко агрессивны - например, "Протокол о Полонском", "Кино-Леф" и др.

"Протокол о Полонском", то есть совещание о нападках на "Новый Леф" В. Полонского и Ольшевца в "Известиях",- не был лишь полемическим приемом. Совещание действительно происходило на квартире Брик - Маяковского в Гендриковом переулке в начале марта 1927 года, примерно через десять дней после диспута в Политехническом: "Леф или блеф"³⁴.

Маяковский действительно назвал тогда Полонского "монополистом" и "перекупщиком". Полонский редактировал тогда "Печать и революцию", "Новый мир" и "Красную новь" ³⁵. Маяковский находил, что это слишком обременительно для одного человека.

"Новый Леф" делался в основном в Гендриковом переулке. Штата он не имел, приходилось не доплачивать авторам, то есть самим себе, чтобы выкраивать деньги на канцелярские и прочие расходы. Конечно, здесь больше всего приходилось приплачивать Маяковскому.

Я в это время заведовал редакцией газеты "Кино", но в Гендриковом бывал часто. В Гендриковом вечерами поэты нередко читали стихи. Читали Асеев, Кирсанов, Маяковский, Пастернак и я. На отрывках из "Улялаевщины" прокатывал свой голос Ил. Сельвинский: ему был отведен целый вечер. Был еще раза два Н. Ушаков. Часто бывали кинематографисты. Однажды обедали Эйхенбаум и Лунин (из Ленинграда).

Квартиру в Гендриковом переулке, который теперь вполне по заслугам носит другую более звучную фамилию, может видеть всякий. Три "каюты" и одну "кают-компанию" этой квартиры - тоже. Но дух времени, запах эпохи, подробности жизни и дискуссий - трудно передаваемы. Я называл эту квартиру: "не квартира - порох!" - настолько часто и страстно там скрещивались шпаги ума и взрывались на воздух репутации.

Кроме Маяковского со всем его блеском и импровизацией, раздавались голоса Брика и Шкловского, частых противников, иногда к ним присоединялся голос Левидова, скептические нотки которого подчеркивались недоуменным пожатием узких плеч. Левидов иногда брался "недоумевать" весь вечер.

В. Шкловский - небрежно одетый, плотный, меняющийся - имел обостренное чувство стиля, чувство композиции. О. М. Брик - человек многих талантов, замечательно, что крупных, ближе всех после Бурлюка стоявший к творчеству Маяковского,- цепко схватывал существо и оттенки "идеологий", потому что не лишен был диалектического нерва и легко, как рыба в воде, чувствовал себя в "повестке дня". Историю и теорию литературы и искусства он знал отлично.

Споры происходили обычно в "кают-компании", часто перехлестывая (один оппонент оттеснял другого туда) либо в "каюту" Маяковского, либо в "каюту" Осипа Максимовича: последняя была завалена книгами. В комнату Лили Юрьевны спорщики не допускались.

В карты играли или на уголке стола (остальные пили чай и разговаривали), или в комнате Маяковского. За большим столом, сидя на стуле, Маяковский выглядел еще крупнее: у него было длинное туловище.

- Воинственный до сук! Воинственный до сук! - повторял он несколько раз.

Это говорилось по поводу стихов Жарова "Гибель Пушкина", где имелись строки:

Жене мы отдаем
Воинственный досуг ³⁶.

Когда Безыменский написал в "Новом мире" о "Лефе" и Маяковском ³⁷, претендуя на открытия, которых не открывал, Брик сказал:

- Видно, не сынишка похож на папашу, а папаша на сынишку.

В. Шкловский по этому поводу не советовал никому обращать Маяковского в свою тень.

Маяковский же на свою тень не сердился. Он привык. Известную эпиграмму он написал позднее при других обстоятельствах ³⁸.

Летом журнал делался в Пушкине.

"Записная книжка Лефа" составлялась очень весело. Открылась она "записями" Асеева, далее шли Маяковский и Шкловский. Заметки сперва читались вслух - и утверждались. Маяковский, к общему удовольствию, прочел о перипетиях с халтурной поэмой Орешина "Распутин" и со "стихоустойчивым" библиотекарем³⁹. Прочел также несколько заметок Левидов, но не нашел нужного тона.

Писать в этом отделе стали все лефовцы, стараясь бить по конкретным людям и тенденциям.

Людей этих там не задирали, а действительно били. Зато статьи в журнале были резки. Иногда выволакивали кого-нибудь и "заобижали".

"Методология" в журнале преобладала.

Искусство в журнале не приравнивалось к "производству вещей", но зато в значительной степени сводилось к "газете".

Это было очень парадоксально. На самом-то деле искусство Маяковского и других практиков "Нового Лефа" вовсе не умещалось в одной "газете". Да и сам лозунг - ближе к "газете", ближе к "факту" - имел ту здоровую основу, что призывал изучать действительность. Наконец "литературу факта" лефовцы не выдумали, они ее угадали. Но, когда некоторые из них сделали из нее "замкнутое в себе новое эстетическое предприятие"⁴⁰ (Маяковский), Владимир Владимирович отошел от "Нового Лефа". Заживаться "в гостинице для путешествующих в литературе факта" он не собирался.

Последней его вещью там была статья "Письмо Равича и к Равичу".

"Леф" - тот да не тот: в нем - "все стало как будто немного текуче, ползуче немного, немного разжижено"⁴¹.

Маяковский "открыл" его, Маяковский его и "закрыл". Брик припомнил при этом случай с "Весами" на двадцать лет ранее: Брюсов их "породил", но он же и "убил", когда они вошли в противоречие с его практикой ⁴².

На высшем своем гребне журнал "Новый Леф" находился в то время, когда начинался и еще когда Маяковский печатал "Хорошо!".

По поводу "Хорошо!" и асеевского "Семена Проскакова" Маяковский с удовлетворением и гордостью говорил:

- К десятилетию Октября в советской литературе только мы с Колядочкой успели написать свои вещи.

Той и другой поэме в Гендриковом были посвящены вечера. Поэма "Хорошо!" тут же разносилась на пословицы: "Место лобное - для голов ужасно неудобное", "Мы только мошки - мы ждем кормежки" и т. д. Помимо чисто патетической стороны поэмы, тут снова и снова Маяковский улыбался, Маяковский смеялся, Маяковский издевался.

С этой поэмой Маяковский объехал и обслужил все крупнейшие города. И он не только читал поэму, но и - сильный своей манерой разговора со всем человечеством - спорил о ней.

Маяковскому в его поездках по стране приходилось "доказывать" свою поэзию. И дело было тут не только в том, что мещане обидно-обиходного типа или люди, не привыкшие к его стиху, ворчали. Но и в том, что Маяковский, не довольствуясь аудиторией в полтора десятка родственных читательских обойм, искал массового читателя и созывал тысячи новых своих "сочувственников".

Это был поэт-разговорщик. Это был агитатор. Он подставлял себя на место аудитории, говорил от ее лица и тем самым увлекал к общему действию. 

Первое собрание сочинений (десятитомное) Маяковского издавалось долго, со скрипом. От первого по выходу тома (V том) до следующих (I и II тт.) проходило больше года. Маяковский воевал с бюрократами и прямыми вредителями, но и его сил не хватало⁴³.

Ему приходилось доказывать (будто у него было мало забот без этого!), что он ходкий писатель и что его читатель, могущий тратить деньги на книгу, отрывая их от своего обеденного фонда,- лучший читатель.

Доказывал он с цифрами в руках. Если не помогал "парламентский" стиль разговоров, он переходил на другой.

Он хотел быть "дешевым изданием". Он не хотел ходить в супер-обложке.

К I тому ему понадобилась библиография его книг и книг и статей о нем. Кто-то довел эту библиографию до 1922 года, надо было пополнить список за эти же годы и продолжить за следующие, до февраля 1928 года.

На очень хороших материальных условиях он предложил мне заняться этой библиографией, но потребовал таких темпов, в каких я еще никогда не работал. Надо было обернуться в два дня, а работа эта скрупулезная. Он помогал мне советом и особенно заботился о том, чтобы возможно полнее был представлен список отзывов о поэме "Хорошо!". Часть работы, а также окончательную сводку я делал у него в комнате в Лубянском проезде.

- Не забудьте ростовской рецензии, там мою поэму, - напомнил он с неудовольствием о бесславном выступлении "Советского юга",- назвали картонной...⁴⁴

- Вот возьмите еще американские отзывы: вы в латинском шрифте разбираетесь?

"Комсомольскую правду", но и "Крокодил", и "Рабочую Москву", и "Ленинградскую правду" и ряд других изданий. Около ста двадцати стихотворений за один 1928 год, например,- это была огромная работища! Это по стихотворению каждые три дня! И если можно говорить о стахановском стиле работы до Стаханова, то это именно такая деятельность и была.

При этом он делал свою работу необычайно добросовестно. Однажды редакция журнала "Крокодил" получила довольно необычную телеграмму. В телеграмме сообщалось:

"Прошу стихе помпадур заменить фразу беспартийный катится под стол, фразой собеседник сверзился под стол. Маяковский"⁴⁵.

В факте этом характерно то необычайное чувство ответственности, которое имел Маяковский в отношении всякого публично произносимого или напечатанного им слова.

В первоначально написавшейся фразе "беспартийный катится под стол" чуткое ухо поэта уловило некоторую двусмысленность, порочащую всякого беспартийного, и где-то на глухой железнодорожной станции, в вагоне поезда он придумывает новую редакцию строчки и, превращая "беспартийного" в "собеседника", одновременно заменяет слово "катится" словом "сверзился", так как последнему присуща куда более комическая окраска.

Помимо всего этого, он "разговаривал" на эстрадах множества городов. А ведь это тоже было творчество. При таком развороте деятельности - что ему значили групповые интересы! На диспуте "Левей Лефа" в Москве он и заявил об этом ⁴⁶.

Голос его не был услышан. Именно из соображений "литературной борьбишки" на него в "На литературном посту" выпустили тогда Иуду Гроссмана-Рощина.

"Безработный анархист, перебегающий из одной литературной передней в другую" (определение Маяковского), оплевал деятельность великого поэта, приравняв ее к "случайной койке в "Комсомольской правде"⁴⁷.

их было, таких снарядов! И как это раздражало Маяковского!

Ведь в эти годы он часто недомогал, он стал восприимчив к гриппу. Привязчивая болезнь мешала этому большущему человечищу. Он ходил по комнате в Гендриковом и недоумевал:

- Не понимаю, что делается с моим горлом.

В квартире в Гендриковом я жил как-то около двух недель. О. М. и Л. Ю. Брик были в отъезде. Маяковского сперва тоже не было, но потом он появился. Со мной оставалась "добрейшая из собаков" - Булька. Утром приходила домработница и кормила ее. Я днем в квартире не держался, возвращался вечером, часов около восьми в нее, уже пустую; у меня был свой ключ.

Когда Маяковский приехал в Москву, он раза четыре приходил и ночевал в Гендриковом, приходил он поздно. Если я уже лег или читал в постели, Булька устраивалась у меня в ногах. Заслышав шаги Владимира Владимировича по лестнице, она срывалась с тахты и бежала его встречать. Она повизгивала. Собака была ласковости необыкновенной. Маяковский ее очень любил, брал на руки, называл "куриными косточками" (она их предпочитала всякой другой еде). Потом шел спать. Булька "продавала" меня и устраивалась в ногах уже у него. А рано утром "толкалась" в комнату Осипа Максимовича, в которой я спал. Я вставал раньше Маяковского, и собака являлась ко мне "в рассуждении" прогуляться по переулку или к Москве-реке.

он сказал ей стихами из Саши Черного дореволюционного периода:

- "Мадам, отодвиньтесь немножко, подайте свой грузный баркас..."⁴⁸

Словом "подайте" он заменил у Саши Черного слово "подвиньте", он улучшал чужие стихи тут же на ходу. Иногда он говорил мне, благодушно настроенный:

- А ну, Незнамчик, - уменьшительные и ласкательные у него были в ходу,- расскажите что-нибудь, прервите свой обет молчания.

Я рассказывал о том, как учился в гимназии.

- Так это ж одно и то же, - разводил руками Маяковский, - какой же вы после этого лефовец!

Маяковский много для меня сделал. Еще в Водопьяном он говорил мне:

- Пишите больше стихов и несите их мне. Я сам их буду устраивать.

Так он "забросил" мои стихи в "Красную ниву" и "Прожектор" - целый пакет. Особенно щедро и скоро заплатила мне "Красная нива". Это было в 1923 году, и я кормился после этой получки месяца три. Его помощь всегда была реальной.

- Вот вас в Грузии перевели.

Речь шла о лефовском грузинском сборнике. И я почувствовал себя на седьмом небе.

Жилплощадь на Покровке я также получил не без его участия, в качестве "приложения" к договору Лефа с МАППом ⁴⁹. Либединскому, Фадееву, Герасимовой, Колосову, М. Голодному и другим пролетарским писателям тогда было предоставлено до двадцати комнат в бывшей гостинице "Компания".

Он и С. Кирсанова ставил на ноги. Как он был внимателен к его росту! А к росту других? А как он был по-настоящему рад, когда впервые услышал, что рота красноармейцев шла и пела "Буденную" Асеева. Он был рад вдвойне: и за Асеева, и за расширение словесной базы поэзии.

Возвращаюсь к периоду Рефа.

Я условно называю "периодом Рефа" весь период с момента ухода Маяковского из "Нового Лефа" до момента вступления его в РАПП.

Я считаю, что Реф, как группировка, существовал Мог и вовсе не существовать.

Маяковский уже в конце 1928 года относился к наличию всяких литературно-художественных группировок отрицательно. "Девальвация" их (выражение В. Перцова) ему была ясна. И если Реф все-таки возник через год, так это только потому, что у Маяковского не хватало выдержки не отвечать на злорадство мелких привередников молчанием. Ведь это был темперамент - Владимир Владимирович Маяковский!

Возникнув в сентябре 1929 года, Реф тем не менее довольно мирно сосуществовал рядом с другими. И о чудо: он почти никого не трогал! Из всех групп, организовывавшихся Маяковским, это была самая мирная. Реф изучал воздействующую "перехода писательской работы на коммунистическую направленность" (В. Маяковский) ⁵⁰.

Мы собирались в Гендриковом переулке вечерами. Разговоры происходили за чаем. Разговоры велись серьезные, но в веселой форме. Нижеследующий сухой протокол нимало не передает этой формы, но я не могу отказать себе в желании привести его:

Это - "Протокол организационного собрания Рефа" в составе тт. Маяковского, Асеева, Кирсанова, Брик О. М., Брик Л. Ю., Ломова (Катаняна), Степановой, Незнамова, Жемчужного, Кассиля, Родченко, от 15 сентября 1929 г.

СЛУШАЛИ:	ПОСТАНОВИЛИ:
	1. Считать собравшихся товарищей членами-учредителями Рефа, как людей совершенно договорившихся и придерживающихся одинаковых взглядов.   Считать необходимым принимать новыми членами Рефа только тех товарищей, против которых никем не будет заявлено отвода.
2. О вхождении в Федерацию.	2. Переизбрать делегацию в органы Федерации в составе тт. Маяковского, Асеева, Незнамова, Катаняна.
	3. Первый параграф устава Рефа средактировать так: "Реф ставит своей единственной целью агитацию и пропаганду революционного строительства социализма".
4. Об издании сборника.	4. К 20 сентября сдать сборник в Гиз (12 листов)51.   Получить материалы от В. Маяковского "Баня" - пьеса, Н. Асеева - куски новых вещей, С. Кирсанова - тоже, В. Катаняна - статью о руководстве литературой и о ВАППе, Л. Кассиля - о положении молодого журналиста в газете, П. Незнамова - литфельетоны о последних новинках, Жемчужного - о театре (и в связи с Трамом), Степановой и Родченко - ряд соображений в связи с последними работами.   "конструктивистского" застоя в вузах.   В редколлегию сборника избрать О. М. Брика, П. Незнамова и В. Катаняна (Ломова).   Ввести отдел вопросов и ответов, продискуссировав их предварительно на собраниях Рефа.
5. Об ответственном секретаре Рефа.	5. Избрать О. М. Брика.
	6. Поручить В. Степановой. Обязать В. В. Маяковского при переговорах с Гизом поставить Гиз в известность, что и обложка и оформление у Рефа будут свои.
7. О выступлении в Политехническом музее	7. Устроить вечер под названием: Состоится ОТКРЫТИЕ РЕФА.
8. О следующем собрании.	8. Собраться в 5 часов вечера. Зачитать готовые вещи.

Этот протокол отметил момент оформления Рефа, как того требовал устав Федерации писателей, - не больше. Кажется, выписку из него я занес потом в канцелярию Федерации. Это был наш официальный документ. Вообще же "протоколов" в точном смысле этого слова мы не вели. Просто мне было поручено записывать разного рода предложения и пожелания. Так я дальше и делал.

Относительно членства в Рефе у нас считалось так. Не надо бояться прилива новой крови, если против нового кандидата возражений нет, его можно принять. Ни уставов, ни норм поведения мы не вырабатывали.

участником строительства социализма, но и новатором в своей сфере деятельности. Брик к этому добавлял, что если Реф не станет культурной революции, то не для чего и огород городить. Застрельщиком же этой революции Реф станет только тогда, когда применит наиболее действенные и передовые методы.

Что же касается своего собственного сборника, то издание его тогда считалось делом наполовину решенным. Сборник не мог компенсировать журнала, но должен был помочь сформулировать точку зрения Рефа. Сборнику придавалось значение.

Через день мы снова собрались. Кто-то тут же шутливо сравнил это собрание с заседанием масонской ложи. Говорили, что надо поделиться на масонов - "таганских" и "мясницких". Маяковский вносил большое оживление. Было предложено устраивать выступления рефовцев на предприятиях. Маяковский сейчас же добавил:

"стола выступлений".

Он также предложил просить Костеловскую о совместном заседании Рефа с редакционным составом журнала "Даешь". Костеловская была редактором этого журнала, а Маяковский там писал регулярно. Кроме него, там еще работали Родченко и я. Такого совместного заседания не состоялось, но зато редакция "Даешь" в дальнейшем организовала несколько вечеров на предприятиях, где Маяковский с блеском читал "Баню". Кстати, когда он эту пьесу читал в Гендриковом, было много народу, и Мейерхольд сравнивал Маяковского с Мольером.

Записывая дальнейшие предложения, сделанные на собрании, я не везде ставил тогда фамилию авторов - и теперь уже трудно установить, кто эти предложения делал. Буду приводить наиболее любопытные из них текстуально, а в скобках сделаю комментарии к тем, которые этого потребуют.

- Мы объявляем себя той частью беспартийной интеллигенции, которая безоговорочно идет за партией.

- Надо "идти в народ", несмотря на то что это разрешено (О. М. Брик).

- Надо возобновить с Гизом разговор об издании сборника социалистической литературы: Гервег "Песни живого человека", чартисты, Дюпон. Немцы. Французы. Все эти люди были политические.

(Реф в это время деятельно занимался политической поэзией и Фрейлигратом. Переписку Фрейлиграта с Марксом штудировал любой из нас. Указывалось, что работа Фрейлиграта, писавшего стихи на одни темы с передовицами Маркса, была работой поэта в революции. Идентичной работой была работа Маяковского в "Комсомольской правде".)

"новые толкования Достоевского" (Брик - Незнамов - Ломов).

- Об итогах. Что выполнено и что еще не выполнено из наших директив? Например:

Снять Луначарского - сделано.

Снять Вороненого - сделано ⁵².

- Поручить Ломову (Катаняну) собрать сведения относительно комиссии в Гизе (по роскошному изданию Гете).

шефствуем. Направить туда нашу молодежь.

После этого посыпались предложения, конкретизировавшие содержание нашего собственного сборника. Их было много, и они возникали тут же, как от искры или по ассоциации. Я едва успевал их записывать. Привожу некоторые из них:

- Напечатать письмо "Черного передела", адресуя его Федерации, с подлинным верно, Реф.

(Письмо "Черного передела", как известно, обращено было когда-то к писателям с просьбой писать для народа. Адресовать его Федерации писателей - значило указать литературе ее задачи ⁵³.)

- Написать статью о дипломатически вежливом отношении к врагам и о хамском - к своим. (Н. Асеева.)

- Необходимо дать статью, кто наши предки и с чего изучать литературу. (О. М. Брик.) То есть найти свое прошлое.

- Госиздат ведет свое происхождение от Сытина. А надо показать, что он идет от подпольной типографии. (О. М. Брик.)

- Дадим Гизу вместо хозяйственных предков - политических. (Маяковский.)

- Горький приехал второй раз, а фото - с мертвым Степановым-Скворцовым!.. (Родченко.)

втором приезде Алексея Максимовича из Сорренто в Москву дал фотографию, фиксировавшую первый приезд. А то, что Скворцов-Степанов за это время умер, забыли.)

- Заснять всяких необычайно выглядящих людей, со "своим лицом". Лохматый Кириллов...

- Ардов с баками...

- Евдокимов с поповскими патлами...

- Иван Молчанов...

- Сорококосые узбечки. Они не могут сохранить свое национальное лицо. А то попадут со своими косами в машину...

- Обломок Гончарова...

- Живой человек мертвецки пьян...

(Все эти предложения имели в виду фотографически вышутить ходившие тогда теории о "своем лице" и о "своем стакане", причем под всем этим обычно скрывалось оригинальничанье во что бы то ни стало. То же - и с теорией "живого человека" ⁵⁴

Предполагалось, что фотография будет играть в сборнике большую роль. Реф не отрицал и других видов изобразительного искусства ("Я амнистирую Рембрандта" - Маяковский ⁵⁵), но сам для себя предпочитал фотографию, если она тематически работала. Реф хотел сопровождать фото тенденциозными подписями и эпиграммами. Хотел, чтобы фотография была публицистически направлена.

Сборник не осуществился из-за последовавшего вскоре самороспуска Рефа, но многие из сделанных предложений были потом осуществлены в общей прессе.

Многим из этих предложений сообщил художественное выражение Маяковский на вечере "Открытие Рефа" в Политехническом 8 октября 1929 года.

"На капитанском мостике". Присутствовавший на вечере Мейерхольд сказал:

- Надо поражаться гениальности Маяковского - как он ведет диспут!

И действительно, Маяковский так спорил, будто фехтовал. Он разил тупиц. Но, вообще говоря, он хотел жить в мире с другими. "А чей метод лучше - выясним соревнованием". Взаимопроникновение и взаимопронизывание, но не взаимопожирание.

Вечер имел большой резонанс. О нем долго разговаривали. Это был первый и последний вечер Рефа.

В январе 1930 года был проведен закрытый пленум Рефа (в клубе Федерации), но Маяковский выступил там только по вопросам театра ⁵⁶

К этому времени мы все уже отошли от чисто формальных оценок: очерк или беллетристика, фото или картина. Жанры для нас уравновесились. Важно было разрушить пейзажное и украшательское отношение к предмету.

На занятиях с молодежью (Наташа Брюханенко, Литинский, Алелеков, Е. Симонов, Тюрин, Д. Яновский и др.), представлявшей из себя журналистскую секцию Рефа, говорилось: жанры сейчас нет необходимости обособлять. Какая разница между повестью и дневником? Это вопрос пустой. Это все равно что сравнивать гвардейский мундир с армейским. Разница-то между ними есть, да только не в ней сейчас дело.

К моменту окончательной кристаллизации взглядов Рефа Маяковский смотрел уже дальше Рефа. Теория и практика к этому времени для него сомкнулись в общей точке. Он добился полнейшего соответствия литературных средств своей мировоззренческой установке. И Реф распался.

Закончу свои записи началом 1930 года. Весь февраль функционировала выставка Маяковского: "20 лет работы", небывало расширившая понятие: поэт. Выставка показала, что Маяковский стал поэтом революции не потому, что сделал последнюю своей а потому, что дело революции сделал своим делом. Он целые дни проводил на выставке. Его окружала молодежь. На молодежи он проверял себя. И вот будущее смотрело ему в глаза, будущее было за него.

За время выставки в Гендриковом состоялось домашнее чествование Владимира Владимировича⁵⁷

Чествование носило шутливый характер. Мейерхольд предоставил нам разный театральный реквизит. Зинаида Николаевна нас гримировала, Кирсанов сочинил кантату, рефрен которой пели все:

Владимир Маяковский,
Тебя воспеть пора,
От всех друзей московских:

Маяковский сидел у конца стола и слушал.

Асеев пародировал тех, кто ходил "на всех Маппах, Раппах и прочих задних Лаппах" и по мере сил мешал Маяковскому ⁵⁸.

Я читал стихи, в которых с Маяковским перекликались Шевченко, Рылеев и Некрасов, потом прочел несколько песенок. Среди них были:

Песенка Веры Инбер

Не пиши "Пушторг", Илья,
Не послушал и настукал,
Не роман, а прямо скука,
Вот теперь вина твоя!

⁵⁹

Но эйдолог мой век,
Он не долее дня,
Будь же добр, человек,
И не трогай меня.

Мы от Фета, мы от Фета
Принимаем эстафету,
Эстафета, как конфета,
Мы от Фета, мы от Фета.

Я читал корректуру его седьмого тома. Мне нужно было спросить его о некоторых неясностях. Но сделать этого не успел.

14 апреля он уже лежал мертвый на своей тахте в Гендриковом: удивительно красивый и удивительно молодой, "с чертой превосходства над всем, что вокруг" ⁶⁰.

Москва, май 1939 г.

Примечания

(1889-1941) - поэт. В 1920-1921 гг. в Чите принимал участие в организации и проведении вечеров и диспутов, посвященных творчеству Маяковского. После переезда в Москву, вошел в литературную группу Леф, был секретарем редактируемого Маяковским журнала "Леф".

При жизни автора была опубликована только одна глава из воспоминаний - "Водопьяный переулок" - в журнале "Ленинград", 1940, No 7-8. Со значительными сокращениями и в произвольной редакторской обработке воспоминания были опубликованы в журнале "Знамя", М. 1943, No 7-8. В настоящем издании воспоминания впервые публикуются по рукописи (БММ), вторая глава печатается по тексту журн. "Ленинград". При публикации этой главы в журнале автор включил в нее два абзаца из первой главы; в наст. изд. они печатаются в составе первой главы.

¹ Перефразирована строка из поэмы "Облако в штанах":

... сквозь свой

лез, обезумев, Бурлюк.

(Маяковский, I, 186).

² В "Газете футуристов", М. 1918, No 1, 15 марта были напечатаны стихотворения Маяковского "Революция (Поэтохроника)" и "Наш марш".

³ "Творчество" был почти целиком посвящен Маяковскому. В нем были напечатаны статьи Н. Чужака "Земляная мистерия" (о пьесе "Мистерия-буфф") и С. Третьякова "Поэт на трибуне. Последние стихи Маяковского", перепечатаны в виде подборки на тему "Вокруг футуризма в театре" выступления Луначарского и Маяковского на диспуте о постановке "Зорь" Верхарна. Под заголовком "Соединение фронтов" редакция опубликовала рассказ о встрече с Маяковским приехавшего из Москвы курсанта и информацию о присланных с ним в редакцию журнала письме поэта и рукописи поэмы "150 000 000".

Приветствуя Маяковского "как лучшего художника эпохи и единственного нашего указчика", редакция в лице Чужака отожествляла его творческие достижения с футуризмом и считала, что "футуризм есть первый революционный камень новой эстетики".

⁴ В сборнике "О Федоре Сологубе. Критика. Составлено Анас. Чеботаревской", Спб. 1911, было напечатано три статьи Н. Чужака.

⁵ Имеется в виду статья Маяковского "В. В. Хлебников", опубликованная в журнале "Красная новь", М. 1922, No 4, июль - август, в связи со смертью Хлебникова, последовавшей 28 июня 1922 г.

⁶ Из пьесы "Мистерия-буфф".

⁷ "Про это".

⁸ Автор имеет в виду книгу "Маяковский улыбается, Маяковский смеется, Маяковский издевается", выпущенную изд. "Круг" в 1923 г. Сборник "Маяковский издевается" был выпущен изд. "МАФ" двумя изданиями в 1922 г.

⁹ С докладом "Что делает Берлин?" Маяковский выступил в Политехническом музее около 20 декабря 1922 г.; с докладом "Что делает Париж?" - там же 27 декабря.

¹⁰ Обвинение в аполитизме, выдвинутое мемуаристом против журнала "Красная новь",- не обосновано. В этом журнале, выходившем с июня 1921 г. по август 1942 г., были напечатаны работы В. И. Ленина "О продовольственном налоге" и "Поучительные речи", многие произведения М. Горького, В. Маяковского, Л. Леонова, И. Бабеля, Вс. Иванова и др. Однако главный редактор журнала, А. К. Воронский, печатал в журнале преимущественно произведения писателей-попутчиков, что вызывало, в частности, критику со стороны В. В. Маяковского и других участников группы Леф.

¹¹ "Леф будет агитировать нашим искусством массы" - цитата из передовой статьи "За что борется Леф?", написанной Маяковским для первого номера журнала. Им же были написаны две другие программные статьи в этом номере: "В кого вгрызается Леф?", "Кого предостерегает Леф?" С просьбой о разрешении издания журнала Левого фронта искусств ("Леф") Маяковский обратился в Агитотдел ЦК РКП (б) в первых числах января 1923 г. 16 января состоялось заседание, на котором было принято решение о выпуске журнала. "Леф" издавался в течение 1923-1925 гг., вышло семь номеров. В редколлегию журнала входили: В. В. Маяковский (ответственный редактор), Б. И. Арватов, Н. Н. Асеев, О. М. Брик, Б. А. Кушнер, С. М. Третьяков, Н. Ф. Чужак.

¹²

¹³ Из стихотворения "Верлен и Сезан".

¹⁴ Оттиск был выпущен как "Проспект" журнала "Леф" No 2. В него вошли написанная Маяковским передовая статья "Товарищи - формовщики жизни!" (в проспекте она была напечатана только по-русски, в журнале - на русском, немецком и английском языках) и стихотворения под одинаковым названием "1-ое Мая" В. Каменского, Н. Асеева, В. Маяковского, П. Незнамова, Б. Пастернака, А. Крученых, И. Терентьева, С. Третьякова.

¹⁵ Упомянутая статья Л. Сосновского была напечатана в газ. "Правда", М. 1923, 1 декабря. До этого он же выступил со статьей "Довольно маяковщины" (газ. "Правда", М. 1921, 8 сентября). Ответная статья "Критхалтура" была напечатана без подписей в журнале "Леф", М. 1924, No 4.

¹⁶ Первый рассказ И. Бабеля, напечатанный в Москве, - "Смерть Долгушова" (журн. "Огонек", М. 1923, No 9, 27 мая). Никаких виньеток в "Огоньке" не было. История с оформлением относится, вероятно, к публикации трех рассказов И. Бабеля ("Путь в Броды", "Учение о тачанке", "Кладбище в Козине") в журнале "Прожектор", М. 1923, No 21, 16 декабря.

¹⁷ "Конармия" ("Письмо", "Смерть Долгушова", "Дьяков", "Колесников", "Прищепа", "Соль") и книги "Одесские рассказы" ("Король", "Как это делалось в Одессе") были напечатаны в журнале "Леф", М. 1924, No 4; в No 1(5) за 1924 г. - рассказ "Мой первый гусь" (из "Конармии").

Приведенные далее мемуаристом цитаты взяты из рассказов И. Бабеля "Письмо" и "Король".

¹⁸ Имеются в виду стихотворения Б. Пастернака "Кремль в буран конца 1918 года" ("Леф", 1923, No 1) и "1-ое Мая" ("Леф", 1923, No2).

¹⁹ В последующих изданиях первая строка поэмы была заменена другой - "Мелькает движущийся ребус...".

²⁰ Д. В. Петровский напечатал в "Лефе" "Воспоминания о Хлебникове" (1923, No 1), стихотворения "Бродяжье утро" (1924, No 4), "Песня червонных казаков" (1924, No 1(5)) и рассказ "Арест" (1924, No 2(6)); В. П. Катаев - стихотворение "Война" (1924, No 4). Статья М. Ю. Левидова об американской литературе - "Американизма трагифарс" (1923, No 2).

²¹ "Леф", 1925, No 3(7), одновременно с двумя статьями К. Л. Зелинского "Идеология и задачи советской архитектуры" и "Книга, рынок и читатель" была помещена "Декларация конструктивистов", подписанная И. Сельвинским, К. Зелинским, В. Инбер, Б. Агаповым, Е. Габриловичем, Д. Туманным.

Проявленный Маяковским на первых порах интерес к конструктивистам, попытка привлечь их в журнал "Леф" сменился в дальнейшем резким принципиальным расхождением с этой группой. Неоднократно выступая с критикой идейно-теоретических позиций и поэтической практики конструктивистов, Маяковский так сформулировал их ошибки в своем выступлении на конференции МАПП 8 февраля 1930 г.: "Коренная ошибка конструктивизма состоит в том, что он вместо индустриализма преподносит индустряловщину, что он берет технику вне классовой установки... Они забыли о том, что, кроме революции, есть класс, ведущий эту революцию. Они пользуются сферой уже использованных образов, они повторяют ошибку футуристов - голое преклонение перед техникой, они повторяют ее и в области поэзии" (Маяковский, XII, 408-409).

²² В журнале "Леф", М. 1925, No 3(7), были напечатаны стихотворения С. Кирсанова "Крестьянская - буденновцам" и "Красноармейская - разговорная".

²³ "Леф" за 1924 г. были напечатаны статьи В. Шкловского, Б. Эйхенбаума, Л. Якубинского, Ю. Тынянова, Б. Казанского, Б. Томашевского, посвященные исследованию литературного языка В. И. Ленина.

²⁴ Имеется в виду статья В. Шкловского "Техника романа тайн" (жури. "Леф", 1924, No 4). О демагогическом использовании Н. Чужаком факта изъятия из этой статьи эротических загадок см. ниже, прим. 33.

²⁵ Приведено первое четверостишие стихотворения Н. Г. Полетаева "Портретов Ленина не видно...", впервые опубликованного в журнале "Прожектор", М. 1923, No 14.

²⁶ Цитата из воспоминаний Л. В. Никулина "Владимир Маяковский" (см. наст. сборника).

²⁷ Имеются в виду воспоминания Л. А. Кассиля "На капитанском мостике" (см. наст. сборника).

²⁸

²⁹ Это произошло во время выступления Маяковского 3 октября 1922 г. в Большом зале Консерватории с чтением поэмы "Пятый Интернационал". С репликой Маяковского перекликается следующий набросок из его записной книжки 1922 года с черновыми отрывками поэмы "Пятый интернационал":

Квалифицированных работников было мало.
Конечно, не забыли ни о Щершеневиче, ни о Мариенгофе.
Шершеневич в приемной лежал вместо журнала,

³⁰ Имеются в виду журналы "Красная новь", "Красная нива" и "Новый мир".

³¹ "Мастфор" - Театральная мастерская режиссера Н. Форрегера. Этот театральный коллектив выступал в 1920-1922 гг. на различных эстрадах и в клубах с сатирическими обозрениями, тексты которых обычно писал В. Масс.

³² Приведены слова из выступления Маяковского 9 января 1925 г. на Первой Всесоюзной конференции пролетарских писателей. В стенограмме слова записаны несколько иначе (см. Маяковский, "Обида" была приведена Маяковским неточно, у Д. Бедного - "Взор пролетарской Немезиды...".

³³ Разногласия с Н. Ф. Чужаком, входившим в редколлегию журнала "Леф", начались уже при обсуждении материалов первого номера журнала. 22 января 1923 г. Маяковский писал ему: "... я совершенно не могу угадать Ваших желаний, я совершенно не могу понять подоплеки Вашей аргументации" (Маяковский, XIII, 61). Н. Ф. Чужак ответил рядом статей в "Лефе" и наконец, в письме в редакцию газ. "Правда", напечатанном под названием "На левом фронте" 11 ноября 1923 г., заявил о своем выходе из редколлегии журнала.

Наиболее резкое столкновение между Маяковским и Н. Ф. Чужаком произошло на Первом московском совещании работников левого фронта искусств, состоявшемся 16-17 января 1925 г. в помещении Пролеткульта. Н. Ф. Чужак выступил на совещании с докладом и тезисами предлагаемой совещанию резолюции о принятии общей идеологической платформы и создании некого единого объединения левого фронта искусств с руководящим центром и т. д. Доклад Н. Чужака был направлен против журнала "Леф", в котором он демагогически заявил, что "журнал закрыт за порнографию", и главным образом против Маяковского. Он ополчился на "товарища гения" за то, что тот изменил лефовскому принципу производственного искусства и "скатился" к напечатанию в "Лефе" своей "наиболее неприемлемой" вещи - поэмы "Про это". Предшествующая ей поэма "Люблю" была расценена Н. Чужаком, как "лирическая труха с точки зрения сегодняшнего дня". Снисходительно признав, что поэма "Владимир Ильич Ленин" имеет свои достоинства и "хорошо, что она стала достоянием масс", Н. Чужак и тут заявил: "но все-таки это ведь в целом не в нашем производственном плане" (стенограмма совещания - Государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства Ленинградской области).

сказал о Чужаке: "Но с его выходом из редакции можно сказать смело, что работа "Лефа" пошла блистательно, ни одного конфликта, ни одного недоразумения по вопросам у нас не было. А если они и обнаруживались, то товарищи подчинялись принятому большинством решению" (Маяковский, XII, 282).

³⁴ Заседание сотрудников журнала "Новый Леф" в связи с появлением направленных против журнала и Маяковского статей в газ. "Известия" - М. Ольшевца "Почему Леф?" (1927, 28 января) и В. Полонского "Леф или блеф?" (1927, 25 и 27 февраля) - происходило под председательством Маяковского 5 марта 1927 г. Ответом на статьи явилась выписка из стенограммы заседания, напечатанная под заглавием "Протокол о Полонском" в журнале "Новый Леф", 1927, No 3. (Стенограмму выступления Маяковского на этом заседании см. Маяковский,

23 марта 1927 г. на тему "Леф или блеф?" состоялся диспут в Политехническом музее. Маяковский выступал на нем с докладом и заключительным словом. (См. стенограмму - Маяковский., ХП,325-350.)

³⁵ Неточно: В. Полонский был редактором журналов "Печать и революция" и "Новый мир", редактором журнала "Красная новь" был А. Воронский.

³⁶ "Гибель Пушкина" было написано в 1927 г. Включая стихотворение в книгу "Избранное" (М. 1950), А. Жаров изменил обратившую на себя внимание Маяковского строку "Жене мы отдаем воинственный досуг..." на "Жене я посвящаю подвиг чести...".

³⁷ В статье "Начистоту. (Вынужденный ответ Лефу)", напечатанной в журнале "Новый мир", М. 1927, No 2. А. Безыменский обвинял "Леф" и Маяковского в претензии на литературный монополизм, в саморекламе и нетоварищеской критике молодых пролетарских поэтов. Резко полемическую оценку этой статьи Маяковский дал в своем выступлении на диспуте "Леф или блеф?" 23 марта 1927 г. (см. Маяковский, XII, 341-342.)

³⁸ Автор имеет в виду эпиграмму Маяковского "Безыменскому" (1930), написанную в связи с постановкой пьесы Безыменского "Выстрел". Тогда же была написана другая эпиграмма "Безыменскому". Одна из ее строк: "или неистово плюет на меня" - имеет прямое отношение к выступлению Безыменского со статьей "Начистоту".

³⁹ "Записная книжка "Нового Лефа" ("Сейчас апрель...").

⁴⁰ Из выступления Маяковского на конференции МАПП 8 февраля 1930 г. (см. Маяковский, XII, 411).

⁴¹ Из "Мистерии-буфф".

⁴² "Весы" начал издаваться в Москве в 1904 г. при ближайшем участии В. Брюсова. Во втором номере "Весов" за 1909 г. Брюсов поместил письмо, в котором сообщил, что впредь будет ограничивать свое участие в журнале только авторской работой. Это привело к прекращению журнала - после заявления Брюсова вышло только четыре номера.

⁴³ Маяковский начал переговоры с Госиздатом об издании своего собрания сочинений еще в октябре 1924 г. Договор был заключен в марте 1925 г. на издание собрания сочинений в четырех томах. Фактически Госиздат приступил к изданию в 1926 г., согласившись дополнить собрание пятым томом, в который вошли новые произведения Маяковского. Пятый том вышел в июне 1927 г., им был начат выпуск собрания. Первый и второй тома появились в ноябре 1928 г., третий и четвертый - в 1929 г., шестой - в начале 1930 г. Седьмой и восьмой тома, сданные Маяковским соответственно в 1928 и 1929 гг., вышли уже после его смерти - в 1930 и 1931 гг. Девятый и десятый тома были подготовлены без его участия, вышли в 1931 и 1933 гг.

⁴⁴ Имеется в виду статья Юзовского "Картонная поэма", помещенная в газ. "Советский юг", Ростов-на-Дону, 1927, No 272, 27 ноября. Статья была перепечатана в журнале "На литературном посту", М. 1928, No 13-14.

⁴⁵ Стихотворение "Помпадур" было напечатано в журнале "Крокодил", М. 1928, No 29, с учетом указанных Маяковским изменений.

⁴⁶ Диспут состоялся 26 сентября 1928 г. В объяснительной записке к афише Маяковский писал: "Задача доклада - показать, что мелкие литературные дробления изжили себя и вместо групповых объединений литературе необходимо сплотиться вокруг организаций, ведущих массовую агитлитературную работу..." XIII, 122).

⁴⁷ После выступления Маяковского на диспуте "Левей Лефа" в журнале "На литературном посту" (1928, No 22) появилась статья И. Гроссмана-Рощина "Преступление и наказание (ликвидация ликвидаторов)". Критик писал: "Кажется, Прудону принадлежат слова: наложничество нельзя реформировать, его надо уничтожить. "Леф" нельзя реформировать, его нужно уничтожить", и предостерегал "от легкомысленных надежд, что вот Маяковский выпрямился и выправил свою линию".

как пример групповой, фальсифицирующей критики: "Мы очень рады, что т. Керженцев и каждый из товарищей, которые будут выступать, будут говорить с нами по вопросам литературной политики... потому что мы свою литературную работу хотим связать с массовой работой, с ее выразителем - с партией, с профессиональными союзами и т. д. Но не безработные анархисты <из> "На посту", перебегающие из одной литературной бредни <передней?> в другую, должны исправлять коммунистическую идеологию Лефа. Этого я понять никак не могу. Для меня ясно, что в данном случае линия литературных наименований с линией литературного существа не совпадает и нужно свои дряхлые отрепья литературных группировок сбросить, сбросить с самой большой решительностью, с какой мы способны" (Маяковский, XII, 367).

⁴⁸ Перефразированы строки из стихотворения Саши Черного "Из "шмецких" воспоминаний".

⁴⁹ Соглашение между Лефом и МАППом было заключено в ноябре 1923 г. В связи с этим соглашением была написана Маяковским передовая статья "Леф и МАПП", напечатанная в журнале "Леф", No 4 за 1924 г.

⁵⁰ "Реф - это переход работы наших писателей на коммунистическую направленность, то есть это та дорога, которая ведёт по пути в РАПП" (Маяковский, XII, 411).

⁵¹ К сборнику "Реф" Маяковским было написано предисловие (неоконченное), которое должно было иметь программный характер (см. Маяковский,

⁵² Под шуточным перечнем "выполненных директив" имелось в виду: переход в 1929 г. А. В. Луначарского с поста Народного комиссара по просвещению на пост председателя Ученого комитета при ЦИК СССР и освобождение А. К. Воронского в 1927 г. от поста редактора журнала "Красная новь". Разумеется, никакого отношения никто из лефовцев к этим событиям не имел.

⁵³ Это предложение, вероятно, исходило от О. М. Брика. В своей заметке "Долой аполитизм!" (журн. "Книга и революция", М. -Л. 1929, No 12) он привел объявление из первого номера народнического журнала "Черный передел" о необходимости содействия созданию серии социалистических книг, как пример предвосхищения рефовского требования "активнейшего участия литературы в текущих боевых задачах социалистической агитации и пропаганды".

⁵⁴ См. прим. 11 к воспоминаниям Н. Сереброва, наст. сборника.

⁵⁵ См. прим. 1 к воспоминаниям С. Адливанкина, наст. сборника.

⁵⁶ Маяковский, XII, 401-406.

⁵⁷ Чествование друзьями Маяковского в связи с двадцатилетием его литературной деятельности состоялось 30 декабря 1929 г.

⁵⁸ Шуточная речь, произнесенная Н. Асеевым на домашнем юбилее Маяковского:

"Уважаемый тов. Маяковский!

Как мне не неприятно, но я должен приветствовать вас от лица широких философских масс: Спинозы, Шопенгауера и А. В. Луначарского. Дело в том, что творческие силы пробуждающегося класса должны найти своего Шекспира, своего Данте и своего Гете. Его появление детерминировано классовым самосознанием пролетариата. Вооот, дааа. Если этого не произойдет, то искусство, может быть, действительно споет свою лебединскую песню.

Однако мы не пессимисты ни в малой степени. Пример тому конгениальность вашей поэзии, которая, будучи субъективно абсолютно соллипсична, объективно может оказаться и коллективистичной при изменившейся ситуации реконструкции нашего социалистического МАППовского хозяйства.

Что же особенного замечаем мы на этом примере: и здесь, как и всюду и во всем, бросается в глаза то, как анархо-индивидуалистическая богема переплавляется в стальные ряды животворящих сил класса, постулируя необходимость борьбы с формалистической опустошенностью лефовского кошелька. "Подойдем-ка к нему да расспросим, как дошла ты до жизни такой"; но это еще не все. Больше того: мы говорим уже угасшим поколениям: "Лазарь, восстань". И Лазарь восстанет. Куда же идет этот восставший Лазарь искусства? Идет ли он в чахлый Лефо-Рефовский цветник, чтобы наслаждаться тонким запахом его формалистических устремлений? Нет, он бежит оттуда, зажимая ноздри от грубого навозного запаха агитационных удобрений. Куда же, однако, идет он? Он идет в могучую дубовую рощу руководства пролетарским искусством. Он идет в редакцию налитпосту выбирать себе налитпостовскую товарища дубинку. Не про него ли сказал поэт: "Имел он песен шумный дар и голос чуду вод подобный". Нет! к сожалению, поэт сказал не про него, так как про какой шум можем толковать мы. Действительно, предпосылкой моей поездки на воды был поднятый вокруг статей шум, но тем более следует видеть в этом вылазку классового врага, появление которого сигнализировано еще товарищем Островским в его комедии "Не все масленица коту, попадешься и в литпосту". Итак, приветствуем вас, тов. Маяковский, и от души поздравляем вас с выяснившимся теперь с непререкаемой убедительностью огромным значением недавно состоявшегося и воспринятого уже всеми назначения Анатолия Васильевича на пост заведующего ЗИФа. Мы будем и впредь товарищески отмечать все, так или иначе влияющее на ваше творчество, твердо стоя как на передовых позициях РАППов, МАППов, так и на задних ЛАППов".

Объектом пародии послужил критик из журнала "На литературном посту" И. Гроссман-Рощин (машинописный текст "Шуточной речи" хранится в БММ).

⁵⁹ "Новый Леф" велась полемика.

⁶⁰ Из поэмы Н. Асеева "Маяковский начинается".