Маяковский в моей студии
Хорошо помню, как в 1910-1911 годах Маяковский учился у меня в студии. Большинство учащихся были москвичи, но были и из провинции. Я подготавливал их в Школу живописи, ваяния и зодчества и в Академию художеств.
Работали утром с девяти до двенадцати часов и вечером с пяти до семи. Часть учеников рисовала с гипсов и с натурщика - по пояс. Более подготовленные рисовали обнаженную фигуру. Раз в неделю я им читал перспективу.
Постановка учебы в студии была очень серьезная, отношение к учащимся строгое. Если я замечал, что кто-нибудь не работает, а занимается флиртом, я вызывал к себе в кабинет и говорил:
- Это вы кончите, или кто-нибудь из вас должен будет уйти.
И если флирт не прекращался, я действительно удалял менее талантливого.
Учащиеся принимались в студию по способностям. Просмотрев работы новичка, я обычно говорил:
- Поработайте недели две, а тогда посмотрю - оставлю вас или нет.
И вот пришел юноша. Высокого роста, басистый. Я пошутил даже:
- Вам бы Шаляпиным быть!
- Нет, меня тянет больше к живописи. Вот принес вам рисунки, посмотрите - как. Я уже занимался в студии Жуковского, да не нравится мне там. Там все больше дамочки занимаются. Вот мне и посоветовали пойти к вам.
Он мне очень понравился. Я даже не предложил ему две недели заниматься "на пробу". Подготовлен он был слабо, но очень понравился мне своим свободным, открытым лицом, скромностью, застенчивостью. А самое главное - сразу было видно, что он не кулачок, рассчитывающий на искусстве нажить деньгу. Он даже не спросил: а выйдет из меня что-нибудь или не выйдет?
В первое время рисунок у него был немного шаблонным. А у меня была строгая программа. Мне ведь надо было серьезно подготовить учеников к конкурсным экзаменам. Когда я видел, что рисунок одного ученика похож на рисунок другого, я обязательно добивался, кто же из них кому подражает. Если ученик не сознавался, я предлагал ему написать свою фамилию на листе бумаги, который висел на стенке, и другой также расписывался, а я говорил:
- Вот почерки у нас непохожие, зачем же вы рисуете одинаково? Ведь линия здесь та же самая. Это шаблон. Вы же не попадете, ни тот, ни другой, в Школу.
И так все время добивался, чтобы рисунки были своеобразными. Благодаря этому, в Школу, несмотря на большой конкурс, поступало очень много моих учеников.
Сам я всегда узнавал рисунки своих учеников. Ведь это все равно что лицо. Рисунки на экзаменах не подписывались, а я всегда знал по почерку: вот это тот-то, этот тот-то. И Маяковский сразу понял, что у него должна быть своя линия. У него появилась своя индивидуальность.
Работал он у меня до первого экзамена в Школу живописи, месяца три-четыре. Я ему не советовал держать этот экзамен.
- Вы еще слабы, Маяковский, вам надо еще годик поработать.
- А попробую, Петр Иванович, что я теряю?
- Ну, ладно, держите.
Экзамена он тогда не выдержал, но не упал от этого духом. Другие приходили скучные, грустные, что не попали (таких было мало, обычно из двадцати пяти моих учеников только два-три проваливались), а он пришел жизнерадостный:
- Ладно,- говорю, - я за вас ручаюсь: через год вы будете в фигурном классе, а сейчас вы были бы в головном.
Маяковский проработал у меня в студии еще год. Это был удивительно трудоспособный ученик и работал очень старательно: раньше всех приходил и уходил последним. За весь год пропустил дня три только. Он говорил:
- Знаете, Петр Иванович, если я не приду работать в студию, мне будет казаться, что я сильно болен - мне тогда и день не в день.
Первый год он в студии рисовал гипсы и натурщиков - голову и до пояса. Рисовал сначала дилетантски. А у меня такой прием педагогический был: я взял один из его рисунков, стер его и на другом листе бумаги нарисовал голову старика-натурщика, которая у него не выходила.
- Вот, Маяковский, вы не подражайте, но поглядите как следует, постарайтесь понять, в чем тут дело, сравните с натурой. А после этого я свой рисунок у вас отберу, а то вы подражать будете.
Это ему очень помогло. Рисунок, который я для него сделал, у меня сохранился.
На второй год он рисовал натурщика (обнаженную фигуру) и немного писал маслом. Я знал, что дома он пишет маслом, но эти работы он стеснялся мне показывать. Способности у него были большие. Я считал, что он будет хорошим художником.
В то время, когда поступал Маяковский, в студии училось человек двадцать пять - тридцать {Уже на следующий год в студии училось человек сорок пять-пятьдесят, а в последующие годы число учащихся доходило до девяноста. (Прим. П. И. Келина.)}, больше не позволяло помещение. Я подыскал другое на Тверской-Ямской. Надо было переезжать. Прихожу в студию, спрашиваю:
- Ребята, сколько подвод надо брать?
Маяковский посмотрел и говорит:
- Довольно одной.
- Да ведь гипсы на одну не положишь.
- А нас-то разве мало? Перетащим!
Я говорю, что неудобно будет с гипсами в руках по улицам идти.
- Ничего! Я Аполлона беру.
Погрузили подводу, Маяковский взял Аполлона Бельведерского, другие по две маски, я тоже взял что-то, и такой процессией мы отправились из Бутырок на Тверскую-Ямскую. Публика дивилась: "Что за статуи? На кладбище, что ли, их тащут?" Хохочут. Так и перенесли все в новое помещение.
Вообще Маяковский был всегда зачинщиком. В перерывах вокруг него собирались ученики. Шутник был страшный, всегда жизнерадостный, острит, рассмешит всех. Отношения с товарищами у него были изумительные, но дамочек, вертящихся около искусства, он недолюбливал: мешают они серьезно заниматься. Дураков тоже не любил. Помню, был такой ученик: богатенький, а с рисунком у него ничего не получалось. Маяковский про него и говорит:
- Какой из него выйдет художник?! По ногам видно, что в душе он портной.
Настроение в студии было революционное. Училось человек пять студентов из Университета. Часто бывали споры. Маяковский здорово их крыл.
Один раз он мне сказал:
- Петр Иванович, хорошо вы портреты пишете, но бросьте портреты писать, начните что-нибудь другое. Ведь портрета никто лучше Веласкеса не сделает. Вы бы что-нибудь другое попробовали.
Я говорю, что не так культурен, никогда за границей не бывал. Вот бы вам, молодежи, свергнуть все эти гадости царские, и стерлись бы тогда все границы, а я бы с вами в Мадрид, в Прадо поехал.
- Будет, Петр Иванович! В недалеком будущем обязательно будет!
В студии стояло пианино, и ученики в перерывах часто пели хором. Мне рассказывали, что у Маяковского слуха совсем не было. Иногда устраивались "субботники": собирались в студии, веселились, пели.
Из моих работ, сделанных при Маяковском, очень ему нравился портрет А. Н. Фролова (Фролов - один из моих учеников, очень талантливый).
Я - ученик Серова и часто говорил своим ученикам о Серове: о серовской линии, о его простоте, о его взглядах на искусство, показывал репродукции его работ, водил в Третьяковку. Маяковский Серова очень полюбил. Когда Серов умер (1911), Маяковский был на его похоронах и говорил речь 1.
Помню, после похорон говорю ему:
- Я вам очень благодарен, что вы так хорошо отнеслись к Серову.
А он в ответ:
- Подождите, Петр Иванович, вас мы еще не так похороним.
Он ко мне замечательно относился. Как сейчас помню, после своего поступления в Школу живописи Маяковский с другим учеником притащили колоссальный мольберт с особым устройством для подъема картины, чтобы художнику нетрудно было ее подымать. Мольберт тяжелый, тащили они его, как какой-нибудь гардероб. Я удивился:
- Что такое?
- А это, Петр Иванович, мы собрались и сложились. Это вам подарок на память.
А на мольберте была дощечка медная: "Дорогому учителю от учеников".
шесть дней. Я всегда в эти дни очень волновался за своих учеников, не спал ночей. И вот приходит с экзамена Маяковский:
- Петр Иванович, ваша правда! Помните, как вы учили делать обнаженную натуру? Я начал от пальца ноги и весь силуэт фигуры очертил одной линией, положил кое-где тени и вот - в фигурном классе!
Его действительно приняли сразу в фигурный класс, так что он (как я ему и говорил) года не потерял.
После его поступления в Школу живописи я часто встречался с ним в кафе Филиппова. С ним всегда было интересно беседовать. Он был очень интуитивный человек. Всегда говорил:
- Ах черт, факты! Что вы мне факты суете, вы должны сами чувствовать, что правда, а что неправда. Придумайте что-нибудь сами, и это будет правдиво.
дощатый стол и две табуретки, на которые была положена тесина) и читал стихи.
Бурлюк мне очень не понравился: такой самонадеянный, нахальный.
- Что такое эти преподаватели живописи? Я захочу быть Пастернаком, Серовым - и буду. Под кого хотите я вам напишу так, что вы не отличите.
Это мне не понравилось.
"Необычайное приключение", про солнце. Мне стихи не понравились. Когда он кончил, я встал и пошел к выходу. Он увидел меня и кричит вслед с эстрады:
- Петр Иванович! Что же вы уходите?
- Да не понимаю этого я.
А он в ответ:
- Когда я у вас в студии учился, тоже не понимал, так ведь не уходил же.
До революции он как-то предлагал мне написать его портрет, да у меня не нашлось времени. Потом, году в 1926 или 1927, мы встретились, и я сам предложил написать его.
- Хорошо, хорошо. Позвоните по телефону, сговоримся. Приеду по первому звонку.
Я тогда не позвонил: знал, что он очень занят, и все откладывал.
Очень жалею, что так и не удалось написать его портрет 2.
Келин Петр Иванович (1877-1946) - художник, в его студии Маяковский занимался в 1910-1911 гг., когда готовился к поступлению в Училище живописи, ваяния и зодчества.
О П. И. Келине Маяковский вспоминает в автобиографии "Я сам": "Пошел к Келину. Реалист. Хороший рисовальщик. Лучший учитель. Твердый. Меняющийся.
Требование - мастерство, Гольбейн. Терпеть не могущий красивенькое" I, 19).
Воспоминания впервые опубликованы в журнале "Искусство", М, 1940, No 3. Печатаются по этому тексту.
1 "Русское слово" 25 ноября 1911 г, в отчете о похоронах В. А. Серова сообщала: "У свежей могилы было произнесено несколько речей. Первыми говорили два депутата от учеников Академии художеств. Далее выступил ученик Училища живописи. Указав на тяжелые потери, которые понесло русское искусство за последние пять лет в лице Мусатова, Врубеля и, наконец, В. А. Серова, он высказался в том смысле, что лучшее чествование светлой памяти покойного - следование его заветам".
2 Два портрета Маяковского были написаны П. И. Келиным уже много лет спустя после смерти поэта, один - в 1943 г., другой - в 1944 г. (находятся в БММ).