Из книги "Сорок лет"
Помню Владимира Маяковского, шагающего по Большим бульварам и Рю де ля Пэ, той же размеренно-спокойной, уверенно-хозяйской поступью, как в Москве по Столешникову переулку.
Однажды, войдя в усыпанный звонким гравием внутренний дворик советского полпредства на Рю де Гренель, я увидел поэта перед фотографом. Этот снимок хорошо известен: Маяковский в серой кепке и коротком полупальто с меховым воротником. Руки засунуты в боковые карманы, ноги стоят твердо, устойчиво. Не меняя положения перед объективом, он окликнул меня со своей характерной приветливо-повелительной интонацией:
- Е-фи-мов!
Я подошел.
- Поедем вечером на Пигал? - спросил Маяковский, твердо выговаривая букву "л" в названии известной площади на Монмартре, где находятся "Мулен-Руж" и другие популярные мюзик-холлы.
- С вами хоть в пекло, Владим Владимыч!
- Люблю бодрых людей. Встреча вечером в "Ротонде".
Я был безмерно рад этому предложению и предвкушал, какой интересной и памятной будет прогулка по Парижу вместе с Маяковским. Ведь Маяковский вызывал к себе необычное отношение: всегда и везде было интересно видеть его, слушать, наблюдать; в любой обстановке, в любой аудитории и компании он был центром внимания. Каждая встреча с ним; каждый, даже мимолетный разговор запоминался как маленькое событие, о котором хотелось обязательно рассказать:
- Видел вчера Маяковского. Сидим мы в редакции, разговариваем. Вдруг он входит... Весело так поздоровался, сел...
- Шел я сегодня по Тверской. Вижу - от Столешникова шагает Маяковский. Невеселый какой-то, задумчивый...
- Недавно у нас на совещании Маяковский присутствовал. Пришел, правда, к самому концу, послушал, послушал, потом встал и говорит...
И т. п.
Поэзия Маяковского затронула воображение моего поколения уже первыми своими опытами. Острыми гротескными образами и необычной ритмикой привлекали внимание ранние его сатирические стихотворения, напечатанные в предреволюционном "Сатириконе".
Помню, как весной 1919 года в Киеве Михаил Кольцов и Ефим Зозуля затеяли и осуществили издание альманаха "Стихи и проза о русской революции". В него вошли поэтические произведения А. Блока, С. Есенина, А. Белого, И. Эренбурга, Л. Никулина, Э. Кроткого, проза М. Горького, В. Лидина, Е. Зозули, публицистика М. Кольцова "Русская сатира и революция" и другие материалы. Я нарисовал для сборника обложку.
"Гвоздем" альманаха, бесспорно, были два отрывка из книги Маяковского "Простое, как мычание", которые, наряду с "Двенадцатью" Блока, произвели на нас наибольшее впечатление.
Мы не уставали повторять и скандировать:
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет 1
{* У Маяковского было сказано - шестнадцатый, но читательская масса стихийно внесла поправку. (Прим. Б. Ефимова.)}
Или:
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилии!..
И еще:
Выньте, гулящие, руки из брюк -
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук -
пришел чтоб и бился лбом бы!
Никак не могу припомнить - досадный провал памяти, - когда я увидел Маяковского впервые. Скорее всего это могло быть в редакции "Известий", куда он часто приходил. Размашисто раскрыв дверь ударом ладони (Маяковский не любил браться за дверную ручку), он обычно присаживался на край стола редакционного секретаря поэта В. Василенко и начинал читать принесенные для газеты, стихи.
Зато очень ясно, отчетливо помню квартиру Маяковского-Бриков в Водопьяном переулке. Кольцов, который был очень дружен с Маяковским, взял меня с собой на первую читку поэмы "Про это". Помню огромную комнату, переполненную людьми, нестройный гомон голосов. Маяковский был, по-видимому, в отличном настроении, оживлен, приветлив, произносил шуточные, забавные тосты. Наконец все стихло. Началось чтение.
Читал Маяковский с огромным темпераментом, выразительно, увлеченно.
Мощно звучал красивый голос поэта. Я слушал с напряженным вниманием, но скоро, к немалому своему огорчению, обнаружил, что сложный смысл стихов ускользает от меня, и содержание новой поэмы, во всяком случае, гораздо труднее для восприятия, чём ранее знакомые стихи Маяковского. Осторожно поглядывая на лица слушателей, я видел на них сосредоточенное, "понимающее" выражение, что еще больше смутило меня.
После чтения началось обсуждение, живое, страстное. В разгаре дебатов девушка, рядом с которой я случайно очутился, неожиданно предложила мне сыграть в шахматы. Мы устроились в сторонке у окна и погрузились в игру, тихо между собой беседуя.
- Скажите, - спросил я, - вы поняли все, что читал Владим Владимыч?
- Я уже второй раз слушаю, - был неясный ответ.
- Вера Михайловна, - сказал я, проникшись к ней доверием, - вы тут как будто свой человек. Научите, умоляю, что примерно надо ответить, если кто-нибудь вздумает спросить мое мнение?
В ее узких глазах мелькнула лукавая искорка.
- Надо сказать, - произнесла она с серьезным лицом, - здорово это Маяковский против быта.
... 1923 год. В крохотном помещении в Козицком переулке - редакция только что организованного "Огонька". В дружеской тесноте делаются первые номера журнала. В одной комнате - и редактор журнала Кольцов, и заместитель его Зозуля, и немногочисленный "аппарат" редакции, и многочисленные посетители, писатели, журналисты, поэты, художники, фотографы. На одном из столов вместе с другими материалами лежат принесенные мною иллюстрации к рассказу. Входит Маяковский. Он дружески расположен к новому журналу и в первый же номер дал замечательное стихотворение, посвященное Ленину2.
Поэт по-хозяйски перебирает лежащие на столе рукописи, берет один из моих рисунков.
- Мой, Владим Владимыч.
- Плохо.
Я недоверчиво улыбаюсь. Не потому, что убежден в высоком качестве своей работы, а уж очень как-то непривычно слушать такое прямое и безапелляционное высказывание. Ведь обычно принято, если не нравится, промолчать или промямлить что-нибудь маловразумительное.
Маяковский протягивает огромную руку за другим рисунком. Я слежу за ним уже с некоторой тревогой.
- Плохо, - отчеканивает поэт и берет третий, последний рисунок.
- Оч-чень плохо, - заявляет он тоном, каким обычно сообщают чрезвычайно приятные новости, и, видимо считая обсуждение исчерпанным, заговаривает с кем-то другим.
Таков был простой, прямой и предельно откровенный стиль Маяковского. В вопросах искусства он был непримиримо принципиален даже в мелочах, не любил и не считал нужным дипломатничать, кривить душой, говорить обиняками и экивоками.
Плохо - значит плохо, и "никаких гвоздей"!
Вероятно, немало недоброжелателей и даже врагов приобрел он себе именно таким путем. Что касается меня, то скажу по чистой совести: я не обиделся на Маяковского. Я поверил, что рисунки действительно плохи. И тем более радостными и приятными бывали для меня скупые похвалы, которые мне впоследствии приходилось слышать иногда от Владимира Владимировича.
Частым гостем был Маяковский и в редакции "Чудака", сатирического журнала, созданного Кольцовым, который так же, как это было с "Крокодилом" К. С. Еремеева, настаивал на этом названии, хотя все кругом (и я в том числе) были против. Потом к названию журнала быстро привыкли и даже хвалили как весьма удачное, особенно после письма М. Горького, который, отвечая на просьбу сотрудничать в "Чудаке", писал Кольцову из Сорренто в ноябре 1928 года:
"Искренне поздравляю Вас, милейший т. Кольцов, с "Чудаком". Считая Вас одним из талантливейших чудаков Союза Советов, уверен, что под Вашим руководством и при деятельном участии таких же бодрых духом чудодеев журнал отлично оправдает знаменательное имя свое" 3.
Маяковский не раз принимал участие в редакционных совещаниях "чудаковского" коллектива, разделял творческие усилия и "муки", когда придумывались новые темы, рождались всевозможные идеи, изобретались оригинальные разделы журнала и т. п.
Может быть, именно с этим связаны строчки из записной книжки Маяковского 1928 года, где записано начало или фрагмент шутливого стихотворения;
Две щеки рыданьем вымыв,
весь в слезах Борис Ефимов.
Разгрустившийся Кольцов
трет кулачиком лицо.
Напролет ничком в диван,
от бессонной ночи бледный,
исстрадавшийся Демьян
плачет грустный, плачет бедный.
Маяковский сыплет плачи,
и слезой насквозь промочен
фельетон, который начат.
Множество раз видел я Маяковского на трибунах переполненных, бурлящих разгоряченной публикой залов и аудиторий. Слышал, как читает он, сначала обычно новые, недавно написанные стихи, а потом, подчиняясь просьбам слушателей, и старые, хорошо знакомые, но никогда не приедающиеся, особенно в изумительном, неподражаемом чтении самого автора. После чтения стихов - почти всегда ответы на записки - большей частью веселая, иногда резкая, но неизменно интересная полемическая перестрелка: то короткие уничтожающие реплики, то саркастические замечания по адресу оппонентов, то терпеливое серьезное разъяснение тех или других вопросов поэзии и стихосложения.
Я вижу Маяковского на докладах и диспутах - спокойного, уверенного в себе, с недоброй язвительной усмешкой слушающего оппонентов, а потом атакующего их со всей силой убийственной иронии и полемического азарта, грохочущих в раскатах его могучего баса. Вижу я его и злого, разъяренного, багрового и потного, отбивающегося от натиска противников, как загнанный лось отбрасывает от себя свору теснящих его гончих. Именно таким помню я его на одном из самых ожесточенных "эстрадных" сражений - на знаменитом диспуте "Леф или блеф" весной 1927 года в Политехническом музее.
Сегодня, когда имя Владимира Маяковского покрыто славой всенародного признания и непререкаемого поэтического авторитета, трудно себе представить, как часто в последние годы жизни поэта ему приходилось выслушивать злые и недобросовестные нападки всяческой, по выражению Маяковского, "литературной шатии". Как охотно многие литераторы и критики старались сделать по его адресу какое-нибудь обидное и недоброжелательное замечание, не упуская случая как можно больше ранить, уязвить и оскорбить поэта.
Каким улюлюканьем и издевательствами были встречены уверенные, гордые и немного грустные слова из стихотворения "Юбилейное":
После смерти
нам
стоять почти что рядом;
вы на Пе,
а я
на эМ.
В одном из сатирических журналов появилась карикатура с ядовитой подписью, которую враги и недоброжелатели Маяковского назойливо повторяли и смаковали по любому поводу:
Пушкин (обращаясь к Маяковскому): Я действительно на П, а вы на М, но между нами еще есть Н и О, то есть маленькое "НО"... 4
Тогда это многим показалось очень остроумным. Но что получилось на самом деле. Прошло не так уж много времени, а на полках библиотек, в бронзе памятников на центральных площадях советской столицы и, главное, в сознании и сердцах советского народа - Маяковский действительно встал рядом с Пушкиным! А имена людей, которые придумали и повторяли ехидную остроту, канули в Лету или же спаслись от полного забвения только тем, что попали в подстрочные примечания, напечатанные мелким шрифтом в книгах о Владимире Маяковском...
Проходят в памяти отдельные "кадры" о Маяковском. Вот переполненный до отказа Колонный зал Дома союзов. Сегодня вечер поэтов для молодежи. Однако начало почему-то бесконечно задерживается. Я захожу в круглое фойе за трибуной, где царит явно напряженная атмосфера.
- В чем дело, Саша, - спрашиваю я Жарова.
Оказывается, группа молодых поэтов заявила, что "принципиально" не станет выступать рядом с поэтом-лефовцем Кирсановым, на сторону которого решительно стал Маяковский. Попытки примирить "противные стороны" ни к чему не приводили...
Наконец Кирсанов все же вышел на огромную эстраду, на которой совершенно потерялась его маленькая фигурка с взъерошенным петушиным хохолком. Однако попытки начать чтение стихов пресекались настойчивым свистом из зала. Так прошла минута, две, четыре... Поэт угрюмо стоял на трибуне, свист не прекращался.
на плечи маленького поэта, усадил его. После этого, так же неторопливо и спокойно, удалился за кулисы.
Секундная пауза... И - взрыв аплодисментов. Красноречивый жест Маяковского, как по волшебству, переломил настроение аудитории. Кирсанов поднимается со стула и начинает читать стихи. Два-три неуверенных свистка покрываются дружным ревом всего зала: "Не мешайте! Безобразие! Удалить хулиганов!" Маленького "лефовца" слушают доброжелательно и охотно, он с подъемом читает еще и еще...5
"Клуба мастеров искусств" в Старопименовском переулке. На этот вечер собралась, как говорится, "вся Москва", театральная и литературная. Было шумно, весело, непринужденно. Во время общего ужина происходили забавные "капустнические" выступления. Один за другим из-за столиков поднимались на маленькую эстраду популярные артисты, пели, играли, декламировали, произносили шуточные экспромты.
И вдруг раздались голоса:
- Маяковский! Просим выступить Маяковского! Все взоры устремились на поэта, сидевшего за одним из столиков с М. Яншиным и В. В. Полонской.
Крики усилились, многие начали стоя аплодировать. Маяковский сумрачно улыбнулся, тяжело поднялся и, как бы нехотя, медленно стал пробираться через переполненный зал, пожимая по пути руки знакомым и друзьям.
Выйдя на маленькую эстраду, большой, почти упираясь головой в низкий потолок, он на минуту задумался, провел рукой по темной волне густых красивых волос и произнес:
"Во весь голос" 6.
Маяковский вынул из кармана небольшую записную книжку, раскрыл ее, заложил пальцем и, не заглядывая в нее, сказал:
- Уважаемые товарищи потомки!
Вначале показалось, что читается что-то смешное, сатирическое. На многих лицах появились улыбки. Но скоро все почувствовали, что в легкую, беззаботную атмосферу вечера вошло что-то значительное, вдохновенное, огромное... Стихи, словно отлитые из металла, ширились, росли, заполняли зал, окатывали, как мощный прибой, проникали в душу. Впервые коснулись нашего слуха железные строки, знакомые теперь, каждому грамотному человеку:
Мой стих тр-рудом
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
вошел водопровод,
сработанный
еще р-рабами Р-рима...
Все мы слушали, буквально затаив дыхание, с каким-то стесненным сердцем, целиком во власти этой неукротимой поэтической силы.
Я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
Все стоя рукоплескали. Ни на кого не глядя, с особенно сурово обозначившейся вертикальной морщиной между бровей, Маяковский возвращался на свое место. После него никто больше не стал выступать.
Это было 25 февраля 1930 года, за пятьдесят дней до смерти поэта.
И вот - последняя встреча...
Владимир Владимирович лежит в своем тесном кабинете на узенькой кушетке, лицом к стене. Бледный, недвижимый.
разрывает висящий у двери настенный телефон. Тот, что стоит поближе к аппарату, берет трубку и вполголоса отвечает:
- Да... Правда...
- Да... Не слух...
А затем - четырёхдневное волнующее течение людского потока через зал Союза писателей, где Маяковский лежит, твердо упираясь в стенку гроба стальными подковками каблуков. Небывалые, эпические похороны поэта... Их много раз описывали, и мне хочется здесь сказать только об одной детали, которая, вероятно, мало кому известна: когда гроб поставили на затянутый крепом грузовик, который должен был доставить Маяковского в крематорий, то за руль траурной автомашины сел один из друзей поэта - Михаил Кольцов.
... Я аккуратно явился вечером в "Ротонду", но Маяковский был чем-то занят, и совместная прогулка по Парижу не состоялась. Как я жалею об этом!
1960
Ефимов Борис Ефимович (род в 1900 г.) - художник-карикатурист.
Печатается отрывок из книги: Б. Ефимов, Сорок лет. Записки художника-сатирика, М. 1961, стр. 125-133.
1 В сборнике "Простое как мычание" (1916) эта строка из поэмы "Облако в штанах" читалась: "грядет который-то год". В альманахе "Стихи и проза русской революции", Киев, 1919, отрывки из поэмы "Облако в штанах", видимо, перепечатаны из ее издания 1918 г. или из сборника "Все сочиненное Владимиром Маяковским" (вышел в мае 1919 г.), из этого сборника перепечатано в альманахе и стихотворение "Радоваться рано".
2 "Мы не верим!" (жури. "Огонек", М. 1923, No 1, 1 апреля).
3 Переписка А. М. Горького с М. Е. Кольцовым, опубликована в журн. "Новый мир", М. 1956, No 6.
4 "Азбучная истина", без подписи. Журн. "Бегемот", Л. 1927, No 7.
5 О том же эпизоде на вечере молодых поэтов в Колонном зале Дома Союзов упоминает в своих воспоминаниях М. Розенфельд - см. наст. сборник.
6 Первое выступление Маяковского с чтением поэмы "Во весь голос" было на открытии его выставки "20 лет работы" 1 февраля 1930 г.