«Маяковский и его время»
Мое знакомство с Владимиром Владимировичем состоялось в "Бродячей собаке" в конце 1913 года, когда появилось течение футуристов,а затем акмеистов."Бродячая собака" - очень любопытный литературный кабачок, который организовал небезызвестный Пронин на Михайловской площади в Санкт-Петербурге, в подвальном этаже бывшей прачечной,помещение которой он специально купил. Расписывали ее разные художники,а больше других - Судейкин. Здесь и оборудовали литературный кабачок. На пригласительных билетах нарисовали собаку.
Туда приглашалось все передовое в области искусства левого направления, устраивались вечера отдельныхпоэтов, композиторов. Были там действительные члены, была и буржуазная публика, падкая до всяких литературных сенсаций. Ее Борис Пронин очень здорово обирал, установив цены на билеты по 5-10 рублей. Тогда это была крупная сумма. Поэты приходили бесплатно или платили по 20-30 копеек.
Специально вечера Маяковскогоя не помню, вспоминаются вечера Ахматовой, Георгия Иванова и других литераторов. А Маяковский мне запомнился очень ярко, его колоритная фигура на общем рафинированном фоне выделялась в выигрышном смысле. Сразу чувствовалось,что это большое, громадное, стихийное явление. Так оно и воспринималосьего друзьями, которые считались левым направлением в искусстве, и врагами этого нового искусства. Как-то это чувствовалось сразу.
Многие думают сейчас, что такое впечатление производил его громкий голос. Это совершенно неверно. Бывали и более крикливые и горластые голоса, но никто о них ничего не знал. Например, знаменитый в то врем Игнатьев, который выступал в Театре Комиссаржевской в парче из священнического облачения. Казалось бы, этот еще больше мог произвести впечатление. Но Маяковскийсразу обращал на себя внимание. Его оригинальные, острые реплики, меткие остроты нельзя было не заметить. Что именно он читал в ту пору, я не помню.
На одном из вечеров я выступал в "Бродячей собаке"и прочитал такие стихи:
На станции выхожу из вагона
И лорнирую неизвестную местность,
И со мною всегдашн бонна -
Будущая известность.
Маяковский поднялся на эстраду и шутя, беззлобно продекламировал экспромт:
Кружева и остатки грима
Будут смыты потоком ливней,
А известность проходит мимо,
Потому что я только Ивнев.
Рифмы-то особенной здесь и не было,но это произвело известное впечатление.
Здесь,в "Бродячей собаке", все как раз и знакомились друг с другом. Первая встреча с Маяковским мне не запомнилась, помню только цвет кофе,который подавался без сахара, а вот сам факт знакомства не помню.
Вспоминая Маяковского, нельзя обойти молчанием футуризмкак литературное течение.
Мне кажется, что в основе его был какой-то своеобразный протест против чего-то закостенелого и уходящего. Такой бессознательный протест был и у меня, когда в 1910 годуя приехал в Петербург и вращался среди моих родственников из буржуазно-дворянских семейств. В один прекрасный день я выкинул у себя в комнате кровать и повесил гамак. Для них это было ужасно. Начались разговоры: кто, как и почему... С футуризмом было примерно так же. Но для того, чтобы обратить на себя внимание, мы писали стихи, которые были настолько оригинальны, что часто вызывали бешенство прессы.
чувствовалось громадное внутреннее благодушие.
А его отношения с Маяковским? Трудно сказать, но мне кажется,что он по-настоящему сознавал значение Маяковского. Будучи беспомощным в искусстве, он это чувствовал особенно остро.
Меня постоянно окружали очень интересные и талантливые литераторы. Первый поэт,к которому я пришел и который меня выслушал, был Вячеслав Иванов. Он был значительно старше меня. Я писал еще задолго до появления футуризма и только позднее перешел к форме футуристической. И это не от беспомощности, как у Гнедова. Он писал так, потому что легче подражать футуристам, даже талантливым, чем классикам.
Самое интересное было в том, что в поэзии выступали одновременно несколько поэтов футуристов. Даже не будучи знакомы друг с другом, и различая единомышленников по стихам,все мы стремились объединиться, познакомиться, стать ближе друг к другу.
Был среди нас и Георгий Иванов. Это эпигон, хотя и был очень способным поэтом. В 1928 году он издал в Париже воспоминания. Это сплошная выдумка и невероятная чепуха.
Вспоминается очень способный Георгий Адамович. Осип Мандельштам. А потом я познакомился с Игнатьевым, который был издателем моего второго выпуска "Самосожжения". Он пригласил меня и Г. Иванова на свою свадьбу, которая закончилась трагически: на другой день Игнатьев зарезался бритвой. Желтая пресса воспользоваласьэтим, и в печати появилась всякая чушь о футуризме. Отмечалось наше присутствиена свадьбе, которая была тоже дикой и проходила в каком-то трактире.
Игнатьев был близок к футуристам. Он издавал "Петербургский глашатай". Там писались какие-то странные вещи, и это давало поводнекоторым газетам яростно издеваться над футуризмом, потому что там все смешивалось в одну кучу: и эгофутуризм, и кубофутуризм, и все, что угодно. Мы смотрели на него, как на умалишенного. К поэзии прямого отношения он все-таки не имел. Маяковский его, по-моему, ни во что не ставил.
Было что-то в Василиске Гнедове, но все это заглохло.
Хорошо помню Валерия Брюсова, один из визитов к нему домой. Это было уже в период Октябрьской революции. Я был у него как-то дома в юности, когда начал писать стихи, вкоторых чувствовалось влияние декадентов. Стихи были очень напыщенные. И он мне прислал хорошее и доброе письмо, в котором советовал избавитьсот этого.
Очень часто я встречался с Бальмонтом,потому что был близок с его сыном, Николаем, который был очень талантлив,едва ли не талантливее отца как человек. Потом он заболел и умер. Это было, кажется,в 1923 году. Он был очень тонким человеком, исключительно музыкальным,блестящим в искусстве.
Приходилось мне бывать в "Обществе свободной эстетики". Это было в 1913 году во время приезда Бальмонта из-за границы,где он жил несколько лет. На встречу с известным поэтом пришла вся литературная Москва. Я был приглашен, кажется, В. Шершеневичем. Кто председательствовал,я не помню. На этом вечере Маяковский прочитал свое стихотворение, посвященное его приезду.
До революции мне приходилось неоднократно встречаться с Маяковским. Бывал я и на улице Жуковского в квартире Брик. Здесь собирался очень небольшой круг людей. Это было в 1915 году, шла первая мировая война. Мне очень хорошо запомнилась квартира, состоящая из двухкомнат и вся заваленная турецкими тканями, вечерние чаи и бесконечное чтение стихов Маяковским. Почти через день это происходило, и не помню какое количество времени.
Хозяйка дома Лиля Юрьевна - женщина внешне приятная, но не в моем вкусе. Я не особенно люблю таких. Ей была присуща некоторая искусственность, котора мне чужда. А Осип Максимович<был тоже> странный человек, очень замкнутый, и не совсем разгаданный мною. <Меня туда не особенно и тянуло. Там они были хозяева.> Я их не понимал. Но, видимо, были какие-то мотивы со стороны Лили Юрьевны часто приглашать <меня> и стараться делать мне приятное. Может быть, они старались составить для Маяковского определенный круг поэтов? Тогда я по-настоящему полюбил Маяковского и оценил его стихи. А может быть, это делалось для того, чтобы в какой-то мере пропагандировать творчество Владимира Владимировича,чтобы о его стихах говорили.
Когда Маяковский читал, я получал настоящее наслаждение. Это было изумительно! Конкурировать с ним мог только Есенин. Эти два поэта читали совершенно потрясающе. Был еще один поэт, который такого же эффекта достигал противоположным способом. Это Александр Блок. Он декламировал каменным голосом, невыразительно, но на фоне акмеистического окружения и Ахматовой это производило страшно сильное впечатление. Помню один прелюбопытный вечер у Сологуба. Блок в ту зиму вообще очень редко появлялся. Но в этот вечер пришел и прочитал свое стихотворение. Это было, кажется, в 1914 году. Стихотворение кончалось так:
В зал многолюдный и многоколонный
Спешит мертвец. На нем - изящный фрак.
Его дарят улыбкой благосклонной
Хозяйка-дура, и супруг-дурак.
Когда это стихотворение было прочитано, одна девица хихикнула. Вышло неловко,как будто это к Сологубу относится. Страшно неудобно получилось.
На Разъезжей у Сологуба многие поэты бывали, читали стихи. А у Бриков,как правило, читал только Маяковский. Там я впервые услышал "Флейту","Облако", "Войну и мир".
и мог, что очень редко встречается у других поэтов, с чужой строчкой ходить, как со своей собственной.
Когда была убита сербская королева Драга, я написал стихотворение. В нем была такая строчка: "Убита, как королева Драга". Это сравнение почему-то понравилось Маяковскому, и он очень часто его повторял.
И его выступление в "Бродячей собаке" <...>вызвано не тем, чтобы сделать человеку неприятное, а просто так, к слову пришлось. И вообще, это был человек исключительной деликатности и застенчивости.
Во время гражданской войны я был в Крыму. В это врем его захватили белые. Там я встретился с Вс. Мейерхольдом, который свел меня с семейством Альперсов, и мне устроили через врачей фальшивое свидетельство,освобождающее от службы в Белой армии, и я смог проехать в Грузию морем. А в Москве распространился слух, что я пойман белыми и за мои большевистские выступления и статьи в "Известиях" избит. Позже мне рассказывали,что Маяковский выступал по какому-то поводу и с большим сочувствием говорил,что вот наши товарищи пострадали там-то и там-то. Видимо, после этого он сохранил ко мне теплое чувство.
О Маяковском я неоднократно разговаривал с Есениным. Но Маяковский и Есенин были слишком разные. Во всяком случае, я не помню, чтобы Есенин недоброжелательно отзывалсяо нем. Он, может быть, иногда высказывался отрицательно, но не недоброжелательно. Есенин, как умный человек, прекрасно понимал значение и силу Маяковского. Если он этого не кричал на литературных собраниях, то потому, что считал,что это его единственный соперник, и это не удивительно: весь вопрос состоял в том, по какому пути пойдет развитие поэзии - по пути Маяковскогоили по пути Есенина? Но внутренне он его очень уважал. Если бы Есенин относилсяк нему враждебно или недооценивал, это сразу бы чувствовалось. Он его прекрасно понимал. Но у Есенина была очень сильно развита субъективность. Например, Маяковский мог читать стихи других, а Есенин - никогда, т. е. он мог похвалитьстихи друзей, но обязательно говорил: "Вот, подожди, я тебе прочту сейчас".
А потом я стал секретарем Луначарского. Приемы велись в Зимнем дворце. Жил я тогда на Лихтинской, и мне стали подаваться дворцовые лошади. Лошади были парные, хотя я просил одноколку. И наркомы просили тоже подаватьим одноколку. Покрыты лошади были синими сетками.
Одно время секретаршей у Луначарского была Лариса Рейснер. Когда она заболела, Луначарский и привез меня в Зимний. Вход был с набережной. Там у него было две комнаты, в одной кабинет, а в другой - приемная. И была еще столовая,куда в определенные часы царские лакеи, в перчатках, подавали завтраки всем советским сотрудникам. Ели за круглым столом обыкновенные вещи, но сервировка была прекрасная. Когда Лариса Рейснер заболела, я стал исполнятьее обязанности, а потом, выздоровев, она вновь вступила в свою должность. И тогда ее мать, жена профессора Рейснера, встретив меня однажды и желая уязвить,сказала: "Лариса не будет работать больше. И вообще, надо сказать,она не гонится за этими постами. Наши предки столько уже властвовали, что мы устали от этого. Власть нам не нужна".
Сама она графиня Строганова какая-то.
Как-то мы ехали куда-то с Ларисой и на кого-то наехали. Жертв не было, но публика собралась, поднялся шум, нам пришлось выскочить,я - в один подъезд, она - в другой, потому что толпа начала слишком уж выступать против комиссаров. Мы выскочили, а синяя попона поехала одна.
Луначарский и Маяковский часто встречались, причем Маяковский всегда говорил Луначарскому какие-то умышленные дерзости, но любя.
Когда мы переехали в Москву, я стал бывать в кафе в Настасьинском переулке. Приходил туда и Луначарский. Посещали его Маяковский, В. Каменский, Шершеневич, Спасский,было много других поэтов. На этих вечерах часто выступал Маяковский и читал много своих стихов.
Об этом кафе шла скандальная слава: вечные крики, издевательства над толстыми людьми, острые шутки и всякие пикантности.
Приходилось мне неоднократно разговаривать с Луначарским о Маяковском. Анатолий Васильевич говорил, что это настоящий большой поэт. Правда, как нарком, он относился к нему несколько снисходительно. Но это происходило не грубо, просто чувствовалось, что за плечами жизнь, ссылки, эмиграция, а это - молодежь. Маяковский ему нарочно дерзил: "Ну что там у вас? Это наркомовские крысы! Да ваши чиновники..."Вот в таком роде. У него на вечерах часто бывали стычки и с Шершеневичем.
В 1918 году в газете "Анархия" было помещено несколько моих статей. Одна из них - "Стальной корабль" -была о Маяковском. По поводу этой статьи я с ним беседы не вел, но помнится, кто-то мне говорил,будто она произвела хорошее впечатление. Действительно, если вы пишете в защиту, в тот момент, когда вокруг человека все рушится, ясно, что такая статья вызывает удовлетворение.
У нас с ним никогда не было столкновений, даже по поводу имажинизма, к которому он относился отрицательно, но личных разговоров об этом я не помню. А что касается отрывка из воспоминаний Шершеневича ("Уберите эту сволочь..." и т. д.),этого эпизода я не помню. И даже знаю наверняка, что его не было.
подушки, и всякие вещи, и старые рваные газеты. Создавалось такое впечатление,что люди не относились серьезно к своему быту, все это не суть важно.
У нас была замечательная поездка из Астрахани в дельту Волги. С нами ездил Подъямпольский из наркомпроса по каким-то служебным делам. Небольшой пароходик был отдан в наше распоряжение. Это было в 1918 году. Я пригласил с собой Хлебникова. Плыли мы сутки, даже чуть больше.
О Маяковском с Хлебниковым я не помню, чтобы говорил. Да и вообще, говорить конкретно с Хлебниковым было очень трудно. Есть один замечательный документ, составленный Хлебниковым. Он его диктовал, я писал. Это называлось "К народам Азии!" - от лица как бы нашего мироощущения; что мы преображаем мир, и как бы такие тезисы, воззвание,что ли, к народам Азии о том, что за Азией будущее. Издано это не было.
Я всегда любил фотографироваться. У меня сохранилась фотография, где сняты я, Есенин, Николай Бурлюк, Кульбин, Георгий Иванов, В. Гнедов. А Маяковского там, к сожалению, нет.
Встречаясь с Брюсовым, я никогда не слышал никаких враждебных высказываний в адрес Маяковского, который не воспринимал Брюсова по-настоящему, так как эмоционально они были совершенно разные. Маяковскогомогло тянуть только то, что исходило из глубин, настоящее.
Анна Ахматова, до некоторой степени, как и Есенин, была настолько сосредоточена в себе,что чужое понять ей было трудно. Но как умная женщина она понимала, что это большое явление. И никто не мог этого отрицать, но выраженного отношенияне было.
1933