Юрий Анненков «Дневник моих встреч»
Маяковский принадлежал к группе футуристов. Она была многочисленна: Бурлюк, Крученых, Северянин, Олимпов, Хлебников, Зданевич (переименовавший себя в эмиграции в Ильязда), Каменский, Маяковский... Несколько позже к ним примкнули Асеев и Пастернак. Наиболее глубоким был Хлебников, наиболее последовательным, ортодоксальным - Крученых, наиболее патетическим - Пастернак, наиболее сильным и человеческим - Маяковский.
Он был огромного роста, мускулист и широкоплеч. Волосы он то состригал наголо, то отращивал до такой степени, что они не слушались уже ни гребенки, ни щетки и упрямо таращились в беспорядке - сегодня в одном направлении, завтра - в другом. Тонкие брови лежали над самыми глазами, придавая им злобный оттенок. Нижняя челусть плотоядно выдавалась вперед. Гордый своей внешностью, он писал:
Иду - красивый,
Двадцатидвухлетний.
("Облако в штанах", 1915 г.)
Маяковский сознательно совершенствовал топорность своих жестов, громоздкость походки, презрительность и сухость складок у губ. К этому выражению недружелюбности он любил прибавлять надменные, колкие вспышки глаз, и это проявлялось особенно сильно, когда он, с самодовольным видом, подымался на эстраду для чтения (редкого по отточенности ритмов) своих стихов или для произнесения речей, всегда настолько вызывающих, что они непременно сопровождались шумными протестами и восторженными возгласами публики.
Эльза Триоле справедливо рассказывала, что Маяковский, вместо того, чтобы входить с людьми в деловые отношения, предпочитал играть с ними: "прежде всего - в карты, потом - на бильярде, потом - во что угодно, в тут же изобретенные игры. Преимущественно - на деньги, но также - ради фантастических выдумок".
Я играл с ним "на деньги": пятьдесят копеек партия. Однажды, летом 1914, незадолго до объявления войны, Маяковский проиграл мне несколько партий подряд. Он был азартен и начинал горячиться. Он играл лучше меня, но я знал все неровности нашей площадки и поэтому бил шары наверняка. Проиграв три рубля, Маяковский отбросил молоток и предложил мне возобновить игру ночью.
- На 5 целковых, - добавил он.
- Почему ночью? - спросил я.
- Я научу тебя играть в темноте, ответил Маяковский, - айда?
- Айда!
Ночью , белой, полусветлой финской ночью, мы снова пришли на площадку. С нами был наш общий друг Хлебников. Сидя на скамье и зажав руки между коленями, Хлебников молча следил за нашей игрой, потом встал, прислонился к березе и, стоя, заснул, негромко похрапывая. Маяковский играл с необычайной для него осторожностью, но предательские бугорки и ямки, знакомые мне наизусть, помешали ему т на этот раз выиграть. Но я положил в карман только четыре "целковых" и 15 копеек: в кошельке у Маяковского осталось денег ровно на железнодорожный билет до Петербурга.
С деньгами у Маяковского всегда происходили неувязки, несмотря на очень стройную концепцию денежного обращения. Еще до революции мы столкнулись с ним как-то на Надеждинской улице. Маяковский вышел от зубного врача и с гордостью показал мне искусственный зуб.
- Сколько стоило? - полюбопытствовал я.
- Поэты тянут авансы в издательствах, но не платят дантистам. Дантисты должны смотреть на нас собачьими глазами и получать гонорар нашими автографами, - улыбнувшись, ответил Маяковский.
... Первый значительный (рекламный) успех в карьере Маяковского произошел в 1916 году. В эту эпоху знаменитость, популярность и литературный авторитет Максима Горького был в полном расцвете, и я помню, до всех мелочей, ночь, проведенную в подвале "Бродячей Собаки". Среди символистов, акмеистов, футуристов, заумников и будетлян присутствовал там и Максим Горький. В уже довольно поздний час, Владимир Маяковский, как всегда - с надменным видом, поднялся на крохотную эстраду, под привычное улюлюканье так называемых "фармацевтов", то есть - посетителей, не имевших никакого отношения к искусству. Маяковский произнес, обращаясь к ним:
- Я буду читать для Горького, а не для вас!
"Война и Мир" и два-три коротких лирических стихотворения, Маяковский сошел с эстрады.
- Болтовня! Ветряная мельница! - кричала публика.
Нахмурив брови, Горький встал со стула и твердым голосом произнес:
- Глумиться здесь не над чем. Это - очень серьезно. Да! В этом есть что-то большое. Даже если это большое касается только формы.
И, протянув руку гордо улыбавшемуся Маяковскому, он добавил:
- Молодой человек, я вас поздравляю!
Мы устроили овацию Горькому, и эта ночь превратилась в подлинный триумф Маяковского. Даже "фармацевты" аплодировали. На следующий день слухи о суждении Горького распространились в Петербурге, потом - в Москве. Продвижение Маяковского в литературной иерархии значительно ускорилось. Маяковскому было 23 года.
Чувство дружбы и уважения к Маяковскому до сих пор живы во мне. Я никогда не скажу о нем ничего дурного. Но мне неизбежно придется говорить о его трагической судьбе, судьбе поэта в Советском Союзе.
Драма Маяковского была нашей общей драмой, драмой молодых поэтов, писателей, художников, композиторов, деятелей искусства. 1910-1920 годы были, в искусстве (и не только - в русском искусстве), наиболее динамическими в этом веке. Искусство находилось в полной революции своих форм выражения: кубизм, футуризм, пуризм, сюрреализм, абстрактность... Во всех его разветвлениях мы упорно бились против традиций, против "академического" искусства. Мы стремились освободить художественное творчество от предрассудков "буржуазного" искусства. Борьба не была легкой, но трудности еще более воодушевляли наш энтузиазм.
Хлебников и Маяковский (футуристы), Есенин и Мариенгоф (имажинисты) стояли, среди поэтов, в первых рядах этой борьбы.
Политическая и социальная революция приблежалась и все более давала себя чувствовать в зимних тучах над русской землей и, в особенности, над Петербургом. Военные неудачи и хроника происшествий (убийство Распутина и пр.) подчеркивали возрастающее разложение режима.
Наивно (наша юность и наша ненависть к войне сыграли в этом значительную роль) мы поверили, как уже приходилось писать об этом, что революция социальная совпадет с революцией в искусстве. Мы поверили, что наша борьба за новые формы будет поддержана революцией социальной. Подлинные "вкусы", подлинные планы намерения и планы Ленина еще не были нам известны. Вот почему, в 1917 году, когда прежний режим был свергнут, Маяковский кричал в поэме "Революция":
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетие "Прежде".
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня,
до последней пуговицы в одежде,
жизнь переделаем снова.
Маяковский был счастлив. Мы все были вдохновлены, так как многие стороны тысячелетнего Прежде представлялись нам отжившими и обреченными на исчезновение. Мы мечтали о новых формах в искусстве. Я помню, как в одну из мартовских (или апрельских) ночей 1917 г. поэт Зданевич, блуждая со мной по Петербургу, уже республиканскому, сказал, говоря о Керенском, ставшем председателем Временного Правительства:
- Надо бы издать сборник, посвященный Керенскому как первому вождю футуристического государства!
наши общие искания.
В 1919 году, два года спустя после Октября, Маяковский писал:
Потрясающие факты
Небывалей не было у истории в аннале
факта:
Вчера,
сквозь иней,
звеня в "Интернационале",
Смольный
ринулся
к рабочим в Берлине...
.............................
Поднялся.
Шагает по Европе...
.............................
И уже
из лоска
траурного глянца
Брюсселя,
натягивая нерв,
про Летучего Голландца -
Голландца революционеров.
.............................
А он........................
Красный, встал над Парижем.
.............................
А он - за Ламанш.
На площадь выводит подвалы Лондона.
А после.....................
.............................
Над океаном Атлантическим видели -
пронесся.
.............................
А в пятницу
утром
вспыхнула Америка............
.............................
Помеченные 1919 г., это были ведения поэта. Маяковский был тогда вполне искренен.
- Ты с ума сошел! Говорил он мне в одно из нагих московских свиданий, - сегодня ты еще не в партии? Черт знает что! Партия, это ленинский танк, на котором мы перегоним будущее!
"футуристом".
Однако марксистско-ленинский Интернационал оказался совсем другой вещью: это был интернационал агрессивный, "империалистический" и невероятно ретроградный. Мечтания нашей юности были обмануты. Мы почувствовали и поняли это довольно скоро, благодаря бездарным лозунгам и административно-политическим мерам, выдвинутым ленинскими "вождями", а также убедившись в неприемлемости и недопустимости диктаторского духа коммунистической партии.
В 1922 году Ленин, верный своему пониманию роли искусства, написал о Маяковском:
"Случайно я прочел вчера в "Известиях" одно стихотворение Маяковского на политическую тему... Я редко испытывал такое живое удовольствие с точки зрения политический и административной (!)... Я не берусь судить поэтические качества, но политически это совершенно правильно".
Маяковскому было 26 лет. Эта (невежественная) похвала Ленина оказалась вторым и наиболее мощным толчком в карьере (уже официальной) Маяковского: он был признан "лучшим поэтом Советского Союза" и его слава была провозглашена... обязательной.
...
С того же года Маяковский становится всемогущим: он может делать "все, что захочет": он может даже поехать за границу! И вот, первое, чем он воспользовался, как исключительной привилегией, было разрешение на выезд из Советского Союза, и 9 октября этого триумфального года Маяковский, возвышенный Лениным, выезжает в Берлин и в Париж, город, о котором я столько рассказывал Маяковскому и по отношению к которому я не испытывал моей привязанности.
Живя в Советском Союзе и перегруженный "социальными заказами" (главным образом - портретами "вождей"), я встретился в том же году с Маяковским только по его возвращению в Москву. Его впечатления, опубликованные в "Известиях", свидетельствовали, еще раз, о его наивности и почти детской эгоцентричности.
"Появление живого советского человека, - писал Маяковский, - вызывает везде сенсацию с нескрываемыми оттенками удивления, восторга и любопытства... Преобладает любопытство: передо мной почти выстраивался хвост. На протяжении часов меня забрасывали вопросами, начиная с внешнего облика Ленина".
...
Маяковский очень любил Париж, тяготел к Парижу. Переулки, площади, уличная оживленность, насыщенность художественной жизни, монпарнасские кафе, ночное освещение - обо всем этом он часто говорил со мной, не скрывая своих чувств. Иногда, впрочем, он прибавлял (с убежденным видом и, может быть, тогда еще искренно), что через два или три года Москва превзойдет Париж во всх областях. Однажды Маяковский торжествующим жестом указал мне на валявшихся на тротуаре бродяг.
- А бездомные дети в СССР? - возразил я.
Ответ последовал незамедлительно:
- Что же ты хочешь? Это - наследство капиталистического режима.
1924 год - год смерти Ленина (в январе), позволял еще артистам (художникам, поэтам, композиторам) известную свободу формальных исканий. Но уже в 1925 году климат значительно изменился. Восхождение Сталина началось. Начиная с этого года было бы уже ложным думать, что наезды в Париж оставались для Маяковского простым туристическим развлечением. Далеко не так. Фаворит советской власти, Маяковский должен был всякий раз, после своего возвращения в Советский Союз, давать отчет о своем путешествии, иначе говоря - печатать свои впечатления поэта в стихах, впечатления, выгодные для советского режима и для коммунистической пропаганды. Он должен был в своих поэмах, написанных в Париже, показывать советским людям, что СССР во всех отраслях перегоняет Запад, где страны и народы гниют под игом "упадочного капитализма". Этой ценой Маяковский оплачивал свое право на переезд чрез границы "земного рая".
Содержание парижских поэм Маяковского (мне известны 12) становится все более и более предвзятым, контролируемым советской властью, и разложение его творчества начинает проявлять все более очевидные признаки.
Отрывки из поэмы, носящей название:
Notre-Dame
....................
Я вышел-
со мной
переводчица - дура
бантиком-ротиком:
"Ну как вам
нравится архитектура?
Какая небесное готика!"
Я взвесил все
и обдумал.
- Ну, вот:
он лучше Блаженного
Васьки.
Конечно,
под клуб не пойдет, -
темноват, -
об этом не думали -
классики...
.....................
Но вот хорошо,
что уже места
готовы тебе
для сиденья...
Маяковский прочел мне это стихотворение в Париже и расхохотался.
- Чего же ты хохочешь? Одно кощунство! - сказал я.
- Может быть, но зато - весело? А?
- Зависит от вкуса.
- Значит, у тебя дрянной вкус! - закончил Маяковский. И снова захохотал своим громыхающим хохотом. Но это был последний хохот, который я слышал у Маяковского. Смеяться он смеялся и в следующие годы, но хохота я больше не слышал.
Следующее пребывание Маяковского в Париже было оплачено по возвращению в Советский Союз поэмой "Версаль". Поэма длинная, приведу только отрывок:
По этой
дороге,
спеша во дворец,
бесчисленные Людовики
трясли
в шелках
золоченных каретц
телес
десятипудовики.
И ляжек
своих
отмахав шатуны,
по ней,
плюя на корону,
теряя штаны,
бежал
из Парижа
Капет.
Теперь
по ней
веселый Париж
гоняет,
авто рассияв...
Кокотки,
рантье, подсчитавший барыш,
американцы
и я.
Версаль.
Возглас первый:
"Хорошо жили, стервы!"
......................
Маяковский обладал громадным и, в своем роде, единственным талантом. Его формальное искательство было чрезвычайно своеобразным и полезным. В этом отношении русская поэзия останется ему на долго обязанной. К несчастью, политическая страстность захватила его поэзию, заслонив поэта и заставив Маяковского, изобретательного техника, отдавать свое версификаторное мастерство на службу пропагандным идеям и - даже - "прикладному" искусству. Отсюда - прямой путь к Дяде Михею... вы помните Дядю Михея? Дядя Михей (может быть, вы его и не знали) был в свое время забавнейший стихотворец реклам, которые мы, подростки, весело запоминали наизусть:
Абрикосовская пастила!
А впрочем и прочее,
Убедитесь воочию!
Бедный Маяковский не избежал и этой участи. Вот примеры его рекламных лозунгов:
Нигде кроме,
Как в Моссельпроме!
Или:
В особенности хороши
Резинки и карандаши!
Или еще:
Прежде чем идти к невесте,
Побывай в Резинотресте!
И так далее...
Подобное, для многих - неожиданное, оголение произошло и с прежним попутчиком Маяковского, "футуристом" Игорем Северяниным, перебравшимся после революции в тогда еще свободную Эстонию. Помню напечатанное там им стихотворение:
Привет Республике Эстляндской,
Великой, честной и благой,
Правленья образ шарлатанский
Поправшей твердою ногой.
Приятно сознавать, что хлеба
Нам хватит вплоть до сентября.
Их плодородием даря.
И, как ни хмурься Мефистофель,
Какие козни нам не строй.
У нас неистощим картофель:
Так здесь налажен жизни строй.
Александр (Сашура) Беленсон напечатал по этому поводу следующее:
"Лично мне цитированная поэмы представляется ничем не хуже прежних, столь популярных, поэз флер-д-оранжного Игоря Снверянина. Просто - маленький сдвиг в области темы, - все-таки ведь революция прошла".
Таким образом, разделенные географически и политически, Маяковский и Северянин снова стали попутчиками.
Писать о Маяковском трудно: он представлял собою слишком редкий пример человеческой раздвоенности. Маяковский - поэт шел рядом с Маяковским - человеком; они шли бок о бок, почти не соприкасаясь с друг другом. С течением времени это ощущение становилось порой настолько реальным, что разговаривая с Маяковским, я не раз искал глазами другого собеседника.
на этом языке лишь в 1958 году, в моем переводе для книги "Maiakovsky inconnu" (изд. Pierre Jean Oswald, Париж).
Еще один платеж, оплата путешествия: поэма -
Кафе
Обыкновенно
мы говорим:
все дороги
Не так
у монпарнасца.
Готов поклясться -
и Ром,
и Ремул, и Ром
в "Ротонду" придут
или в "Дом".
..................
"Garcon,
un grog
americain!"
..................
пошли
вылупляться из гула
и лепятся
фразой
- Тут
проходил
Маяковский давеча,
хромой -
- А с кем он шел?
- С Николай Николаичем.
- С каким?
- Да с великим князем...
Будет врать!
Он кругл
и лыс,
как ладонь...
послан сюда
взорвать...
- Кого?
- Буа-де-Булонь...
Другой поправил:
- Вы врете,
противно слушать,
совсем не Мишка он,
Бывало, сядем:
Павлуша,
а тут же
его супруга,
брюнетка,
лет под тридцать...
- Чья?
Маяковского?
- Женат,
и на императрице.
- На ком?
Ее ж расстреляли!
поверил...
сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
за трильон!
омолодилась!
....................
Париж,
тебе ль,
к лицу
эмигрантская нудь?
Смахни
за ушами
провинция -
не продохнуть!..
....................
Если поэмы "Notre-Dame", "Версаль" и "Жорес" не нуждаются в дополнительных комментариях, то поэма "Кафе", напротив, требует некоторых пояснений. Маяковский вынужден был высмеять, оклеветать русскую эмиграцию. Это входило в получаемый им "социальный заказ" и в оплату путешествия. Но подобный сорт клеветы был, по существу, весьма невинен. В самом деле, где, в каких монпарнасских кафе, такая масса русских эмигрантов могла болтать подобную чепуху о Маяковском? В те годы в "Ротонде", в "Доме", в "Куполе", в "Closerie des Lilas" можно было встретить Эренбурга (уже ставшего советским гражданином), Цадкина, Сутина, Кикоина, Кремня, Пуни, Терешковича, Ларионова, Липшица, Манэ-Каца, Орлову, Шагала, поляков Кислинга и Зборовского... Но никогда - ни одного русского эмигранта, который не знал бы, кем был Маяковский. Русские эмигранты этой категории собирались в те годы в маленьких русских ресторанчиках, вроде "Чайки", возле моста Мирабо, и когда, время от времени, я заходил в эти симпатичные заведения, чтобы опробовать руссейшего борща или сырной пасхи, я никогда не слышал, чтобы тамошние посетители в своих беседах упоминали имя Маяковского: они судачили на совершенно иные темы.
Цикл "Париж" заканчивался коротеньким стихотворением "Прощание". Но это прощание с Парижем отнюдь не было окончательным: оно было написано в 1925 году. Последние строки говорили:
Я хотел бы
жить
и умереть в Париже,
такой земли -
Москва.
Драматический отзвук этой фразы имел двойственный смысл. В мыслях советских "контролеров" Маяковского она была лестной для Москвы (иначе говоря - для советского режима). В их представлении, Маяковский хотел сказать, что Москва привлекала его и звала к себе больше, чем Париж. Но для Маяковского та же фраза означала, что он не может остаться в Париже, так как Москва (то есть советская власть) требовала, приказывала, обуславливала его возвращение в СССР.
Эмигрировать, как многие другие русские поэты?
Вернувшись в Париж в 1927 году, Маяковский остановился, как и раньше, в маленьком отельчике "Истрия" на улице Campagne-Premiere. При нашей первой встрече в кафе "Дом" он ответил мне на мои расспросы о московской жизни:
- Ты не можешь себе вообразить! Тебя не было там уже три года.
- Ну и что же?
- А то, что все изменилось! Пролетарии моторизованы. Москва кишит автомобилями, невозможно перейти улицу!
- Ну, а социалистический реализм? Маяковский взглянул на меня, не ответив, сказал:
- Что же мы пьем? Отвратительно, что больше не делают абсента.
Абсент вызывал в его памяти образ Верлена, о котором Маяковский писал (тоже в одной из парижских поэм):
Я раньше
а нынче
вышло из моды, -
и рад бы прочесть -
не поймешь ни черта:
переводы.
В 1927 году Маяковский прожил в отельчике "Истрия" с 29 апреля по 9 мая. Этот чистенький отельчик он, конечно, тоже должен был выбранить:
Я стукаюсь
о стол,
Четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь,
в отеле "Isrtia",
На коротышке
Я не помню, где Маяковский останавливался в Париже в 1928 году, год, в котором он написал пьесу "Клоп". Но этот год был также годом начала знаменитых сталинских "чисток": арест Троцкого и его высылка в Алма-Ату (Туркестан); арест и высылка свыше сорока других ближайших сотрудников Ленина (Раковский, второй посол во Франции; Карл Радек и другие).
Забавное совпадение: Радек, высланный в Тобольск, был поселен на улице Свободы...
Делать было нечего. Уже в 1927 году, полный недобрых предчувствий, Маяковский публично отрекся от футуризма. В 1928 году он набросился на "Леф" ("Левый фронт"), течение, близкое к футуризму, основанное и руководимое самим Маяковским. Он заявил, что "старое отрепье Лефа нужно трансформировать", но вместо того, чтобы найти новые, еще не использованные формы (что всегда характеризовало искания Маяковского), он вынужден был направить свой путь к сближению с "социалистическим реализмом", органически чуждым Маяковскому и окончательно безличным.
Однако этого рода "самокритики" было уже не достаточно. Политическая атмосфера требовала тогда нападения и на других, даже - на друзей и на самых близких людей. В тот год уже целые столбцы советских газет отводились под подобного рода заявления.
"Я, Зикеев, Т. П., отказываюсь от отца, св. с ним порвал с 1927г.".
"Я, Каменский, Иосиф Бенционович, живу самостоятельно с 1906 г., а с отцом, чуждым мне идеологически, порвал всякую связь".
"Я, Гуськова А. А. отказываюсь от отца и порыв. с ним всякую связь".
И тому подобное...
Зиновьева, Антонова-Овсеенко, Енукидзе, Муралова и других будущих жертв кровавого Сталина. Пробыв уже 4 года за границей, я потерял в глазах советской власти всякое доверие, и меня стали даже называть "троцкистом", хотя я не имел никакого отношения к политике, а портрет Троцкого был мне заказан Реввоенсоветом для музея Красной Армии. И вот, выступив в Третьяковской галерее, 18 февраля 1928 года, на диспуте о выставке, посвященной Октябрьской революции, Маяковский, говоря о художниках, сказал (воспроизвожу по стенограмме, помещенной в книге "Литературное наследство. Новое о Маяковском", выпущенной издательством Академии Наук СССР в Москве, в 1958 году):
"... Назовите мне одного левого художника, который уехал бы на Запад и остался там. Единственный товарищ Бурлюк, который сейчас находится в Америке, собирает там пролеткульт и выпускает сборник... (пропуск в стенограмме)... к десятилетию Октября, где на первой странице портрет Ленина. Это, товарищи, надо запомнить, и надо запомнить второе - что европейская левая живопись дает работников, нужных для коммунистической культуры, для коммунистического искусства, например Диего Ривера. Это человек, воспитанный на последних достижениях французской живописи. Возьмем коммуниста Георга Гросса, который вышел из самых левых течений живописи на Западе. Весь революционный коммунистический резервуар нашей культуры на Западе это только так называемое левое искусство. Я убежден, что каждого из этих молодых людей, перетащив на Запад, можно там оставить. Например, ваш Анненков до войны, может быть... (пропуск в стенограмме)... но сейчас он только ноздри и носики рисует. (С места: "Это ваш Анненков".) Возьмите его себе...".
Однако во время своего пребывания в Париже в 1928 году, Маяковский ни разу не обмолвился при мне, даже, - в шутку, об этим выступлении. Я его понимаю.
В последний раз Маяковский приехал во Францию в феврале 1929 года, сразу же после постановки его пьесы "Клоп" (13 февраля) в Москве, в театре Всеволода Мейерхольда.
"Союз Мейерхольда и Маяковского был не случайным явлением. Оба они с первых же дней советского переворота искренне отдали свою лиру коммунизму. Оба они были идеалистами, веровавшими в приход царства коммунистической свободы... Но их объединяло и разочарование в большевизме. Оба они увидели, что вмести светлой Коммуны Грядущего, на советской земле строятся Всесоюзные Арестантские Роты, страшная новая аракчеевщина, всеумертвляющая диктатура, с послушной ей миллионной армией тупых партийных чинуш, советских мещан" (Н. А. Горчаков, "История советского театра", изд. имени Чехова, Нью-Йорк, 1956 г.).
"Клоп", эта раздирающая клоунада на бесчеловечность человечества, была написана Маяковским в 1928 году, за два года до его самоубийства. "Клоп" был третьей (и предпоследней) театральной пьесой Маяковского и является уже прямой сатирой на советский режим. Первая пьеса - трагедия "Владимир Маяковский" - была написана еще в 1923 году. В 1918 году появилась "Мистерия-Буфф", и последней пьесой Маяковского была "Баня", "стиравшая бюрократов коммунизма" (по выражению автора) и законченная годом позже "Клопа".
"Мистерия-буфф", "Клоп" и "Баня" были поставлены на сцене Мейерхольдом. Никто другой не решался на это - и по соображениям формальным ("Мистерия-буфф") и по соображениям политическим ("Клоп" и "Баня"). Постановка "Клопа" и "Бани" были впоследствии включены в обвинительный акт Мейерхольда, заключенного в тюрьму (1939), где он и умер, и театр, которого был уничтожен.
"Мистерия-буфф" выдержала на сцене не более двух или трех представлений. Об этой пьесе мой друг и один из ближайших товарищей Маяковского, Виктор Шкловский, ныне здравствующий в Советском Союзе, писал в 1919 году:
"Маяковский родил толпу подражателей, которые сейчас попрекают друг друга плагиатами из него в своих журнальчиках. Маяковский растолкал локтями своих современников... И все же пьеса его, поставленная всего несколько раз, лежит себе и ждет своего 25 века... Я не считаю "Мистерию=буфф" в числе лучших произведений Маяковского. Конец пьесы, по-моему, слаб, не вышел. Но по ходу диалога, почти целиком построенного на каламбуре, по мастерству, эта вещь заслуживает того, чтобы ее ставить ежедневно, несмотря на ее злободневность... Маяковский взял, конечно, интуитивно, самый прием народной драмы. Народная драма же вся основана на слове, как на материале, на игре со словами, на игре слов. В блестящих страницах "Мистерии" (особенно хороши первые) канонизирован народный прием".
Однако два года после создания "Мистерии-буфф", Маяковский, требовательный к своему творчеству, заново переделал эту пьесу и написал в предисловии:
"В будущем, все играющие, ставящие, читающие, печатающие "Мистерию-буфф", меняйте содержание - делайте его современным, сегодняшним, сиюминутным".
Щедрость и самоотреченность.
В новом варианте "Мистерия-буфф" была снова поставлена Мейерхольдом, в 1921 году, но и на этот раз скоро была снята с репертуара.
"Клоп", которого мы могли видеть в Париже, в прекрасной постановке Андрея Барсака и в остроумнейших декорациях Андрея Бакста, в 1959 году, продержался на московской сцене тоже недолго, так как тенденция этой пьесы высмеять самодовольство и стяжательство коммуниста, пришедшего к власти и желающего богато обставить свою жизнь, оказалась в Советском Союзе не вполне современной. Пьеса была сразу же снята со сцены. Героический Мейерхольд пытался восстановить этот спектакль в 1936 году, но эта попытка была ему запрещена.
Вспоминая сценическую работу над "Клопом", актер Игорь Ильинский, исполнявший главную роль Присыпкина, говорил о Маяковском:
"Работа над спектаклем "Клоп" протекала очень быстро. Спектакль был поставлен в немного более, чем месячный срок... Несмотря на спешку и несколько нервную из-за этого обстоятельства обстановку, Маяковский был чрезвычайно спокоен и выдержан. Многое не выходило у актеров. И у меня в их числе. Подчас сердился Мейерхольд, но Маяковский был ангельски терпелив и вел себя как истинный джентльмен. Этот, казалось бы, резкий и грубый в своих выступлениях человек, в творческом общении был удивительно мягок и терпелив. Он никогда не шпынял актеров, никогда, как бы они плохо ни играли, не раздражался".
Печальная участь "Клопа" постигла также и "Баню", еще более откровенно противопартийную, чем "Клоп", поставленную в Москве 16 марта 1930 года и почти немедленно запрещенную властями. Главными героями "Бани" снова являлись зазнавшийся сталинский сановник Победоносиков и его секретарь Оптимистенко.
"Оптимистенки из пьесы "Баня" Маяковского, которым кажется, что коммунистическое общество - это скакать верхом на палочке и всегда радоваться. Ничего подобного. Такого коммунистического общества мы не строим", - говорил Мейерхольд (стенограмма уже упомянутой здесь речи Мейерхольда, 27-го мая 1936 года).
Сюжет "Клопа" и "Бани", конечно, не нов. Не писал ли, 90 лет тому назад, Федор Достоевский в "Бесах":
"Почему это все отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник... почему это?"
"Работяга Словотеков", написанную еще в 1920 году, и о которой я говорил уже в главе, посвященной М. Горькому. та же самая тема. Однако, с формальной стороны, пьеса Маяковского не имеет ничего общего ни с Достоевским, ни с Горьким, и осталась типично маяковской.
Тяжкие разочарования, пережитые Маяковским, о которых он говорил со мной в Париже (как и мой друг, гениальный Мейерхольд, во время своих приездов во Францию), заключалась в том, что (как они оба довольно поздно поняли) коммунизм, идеи коммунизма, его идеал, это - одна вещь, в то время, как "коммунистическая партия", очень мощно организованная, перегруженная административными мерами о руководимая людьми, которые пользуются для своих личных благ всеми прерогативами, всеми выгодами "полноты власти" и "свободы действия", это - совсем другая вещь. Маяковский понял, что можно быть "чистокровным" коммунистом, но - одновременно - совершенно разойтись с "коммунистической партией" и остаться в беспомощном одиночестве.
В январе 1929 года Троцкий был изгнан из СССР в Турцию. В том же месяце Рыков, Бухарин и Мдивани (первый "торговый представитель" СССР во Франции) были также арестованы, и массовый террор коснулся всех родов деятельности в СССР. Я упоминая здесь об этом для того, чтобы восстановить атмосферу, в которой Маяковскому пришлось создавать свои последние произведения.
22 февраля 1929 года Маяковский снова появляется в отельчике "Истрия", где он остается до 29 апреля. Возвратившись в Советский Союз, он публикует три последние поэмы, посвященные Парижу, или - в данном случае - парижанкам.
Красавицы
побрит, что надо,
по гранд
по опере
гуляю грандом.
в антракте -
красавка на красавице......
............................
Талии -
Ногти -
в глянце.
Крашенные губки............
............................
из газа
цвета лососиньего.
Упадая
с высоты,
пол
шлейфы.......
..........................
Брошки блещут...
на тебе! -
с полуголого.
Эх,
к такому платью бы
да еще бы...
голову.
.........................
Не знаю, право,
молода
или стара она,
отшлифованная
в лощенном хамье.
Служит
она
в уборной ресторана,
Гранд-Шрмьер.
Выпившим бургунского
может захотеться
для облегчения
Дело мадмуазель
подавать полотенца.......
..........................
пудрой подпудрит,
подаст пипифакс
и лужу подотрет.
Раба чревоугодий
торчит без солнца,
по суткам клопея........
......................
Очень
трудно
женщине,
если
женщина
не продается,