Пятый интернационал
Пятый Интернационал
8 частей
Часть первая
Приказ № 3
Прочесть по всем эскадрильям футуристов, крепостям классиков, удушливогазным командам символистов, обозам реалистов и кухонным командам имажинистов.
Где еще
— разве что в Туле? —
позволительно становиться на поэтические ходули?!
Провинциям это!..
«Ах, как поэтично…
как возвышенно…
Ах!»
Я двадцать лет не ходил в церковь.
И впредь бывать не буду ни в каких церквах.
Громили Василия Блаженного
.Я не стал теряться.
Радостный,
вышел на пушечный зов.
Мне ль
богу поэзии с о́бразами образо́в.
Поэзия — это сиди и над розой ной…
Для меня
невыносима мысль,
что роза выдумана не мной.
Я 28 лет отращиваю мозг
не для обнюхивания,
а для изобретения роз.
Надсо́ны,
не в ревность
над вашим сонмом
эта
моя
словостройка взвеена.
Я стать хочу
Лениным в ряд,
Я обкармливал.
Я обкармливался деликатесами до́сыта.
Ныне —
Язык мой гол.
Я говорю просто —
Я
поэзии
одну разрешаю форму:
краткость,
точность математических формул.
К болтовне поэтической я слишком привык, —
я еще говорю стихом, а не напрямик.
Но если
я говорю:
«А!» —
это «а»
атакующему человечеству труба.
Если я говорю:
«Б!» —
это новая бомба в человеческой борьбе.
Я знаю точно — что такое поэзия. Здесь описываются мною интереснейшие события, раскрывшие мне глаза. Моя логика неоспорима. Моя математика непогрешима.
Аксиома:
Все люди имеют шею.
Задача:
Как поэту пользоваться ею?
Решение:
Сущность поэзии в том,
чтоб шею сильнее завинтить винтом.
Фундамент есть.
Начало благополучно.
По сравнению с Гершензоном
даже получается научно.
Я и начал!
С настойчивостью Леонардо да Винчевою
,закручу,
раскручу
и опять довинчиваю.
(Не думаю,
но возможно,
что это
похоже даже на самоусовершенствование иога
.)
Постепенно,
практикуясь и тужась,
я шею так завинтил,
что просто ужас.
В том, что я сказал,
причина коренится,
почему не нужна мне никакая заграница.
Ехать в духоте,
трястись,
не спать,
чтоб потом на Париж паршивый пялиться?!
Да я его и из Пушкина вижу,
как свои
пять пальцев.
Мой способ дешевый и простой:
руки в карманы заложил и стой.
Вставши,
мысленно себя вытягивай за́ уши.
Так
я
мог
шею свободно раскручивать на вершок.
Прохожие развозмущались.
Потом привыкли.
Наконец,
и смеяться перестали даже —
мало ли, мол, какие у футуристов бывают блажи.
А с течением времени
пользоваться даже стали —
при указании дороги.
«Идите прямо, —
тут еще стоят такие большие-большие ноги.
Ноги пройдете, и сворачивать пора —
направо станция,
налево Акулова гора».
Этой вот удивительной работой я был занят чрезвычайно долгое время.
Я дней не считал.
И считать на что вам!
Отмечу лишь:
сквозь еловую хвою,
леса перерос и восстал головою.
Какой я к этому времени —
даже определить не берусь.
Человек не человек,
а так —
людогусь.
Как только голова поднялась над лесами, обозреваю окрестность.
Такую окрестность и обозреть лестно.
Вы бывали в Пушкине (Ярославская ж. д.) так в 1925-30 году? Были болота. Пахалось невесть чем. Крыши — дыры. Народ крошечный. А теперь!
В красных,
в зеленых крышах сёла!
Тракторы!
Сухо!
Крестьянин веселый!
У станции десятки линий.
Как только не путаются —
не вмещает ум.
Станция помножилась на 10 — минимум.
«Серьезно» —
поздно
Молодость — известное дело — забавляется.
Нагибаюсь.
Глядя на рельсовый путь,
в трубу паровозу б сверху подуть.
Дамы мимо.
Дым им!
Дамы от дыма.
За дамами дым.
Дамы в пыль!
Дамы по луже.
Бегут.
Расфыркались.
Насморк верблюжий.
Исчезло, канув.
Шея растягивается
— пожарная лестница —
уже́,
разве что одному Ивану
ровесница.
Это, я вам доложу, — зрелище. Дома́. Дома необыкновенных величин и красот.
Помните,
стоял,
над лачугами крышищу взвеивая?
Так вот:
теперь
под гигантами
грибочком
эта самая крыша Нирензеевая.
Улицы циркулем выведены. Электричество ожерельями выложило булыжник. Диадемищами горит в театральных лбах. Горящим адрес-календарем пропечатывают ночь рекламы и вывески. Из каждой трубы — домовьей, пароходной, фабричной — дым. Работа. Это Москва — 940–950 года во всем своем великолепии.
Водопьяный переулок
разыскиваю пока,Ока змейнула.
Отзмеилась Ока.
Горизонт бровями лесными хмурится.
Еще винчусь.
Становища Муромца
из глаз вон.
К трем морям
простор
одуряющ и прям.
Волга,
посредине Дон,
а направо зигзагища Днепра.
До чего ж это замечательно!
Глобус — и то хорошо. Рельефная карта — еще лучше. А здесь живая география. Какой-нибудь Терек — жилкой трепещет в дарьяльском виске. Волга игрушечная переливается фольгой. То розовым, то голубым акварелит небо хрусталик Араратика.
Даже размечтался — не выдержал.
Воздух
голосом прошлого
ветрится ба́сов…
Кажется,
в усах лучей
головища Тарасов
Бульб.
Еще развинчиваюсь,
и уже
бежит глаз
за русские рубежи.
Мелькнули
валяющиеся от войны дробилки:
Латвии,
Литвы
и т. п. политические опилки.
Гущей тел искалеченных, по копям скрученным,
тяжко,
хмуро,
придавленная версальскими печатями сургучными,
Германия отрабатывается на дне Рура.
На большой Европейской дороге,
разбитую челюсть
Версальским договором перевязав,
зубами,
Швейцария.
Закована в горный панцырь.
Италия…
Сапожком на втором планце…
И уже в тумане:
Испания…
Испанцы…
А потом океан — и никаких испанцев.
Заворачиваю шею в полоборотца.
За плечом,
ледниками ляская —
бронзовая Индия.
Встает бороться.
Лучи натачивает о горы Гималайские.
Поворачиваюсь круто.
Смотрю очумело.
На горизонте Япония,
Австралия,
…
Ну, это уже пошла мелочь.
Я человек ужасно любознательный. С детства.
Пользуюсь случаем —
полюсы
полез осмотреть получше.
Наклоняюсь настолько низко,
что нос
мороз
выдергивает редиской.
В белом,
снегами светящемся мире
Отвоевывают за шажками шажок, —
в пуп земле
наугад
воткнуть флажок.
Смотрю презрительно,
чуть не носом тыкаясь в ледовитые пятна —
я вот
полюсы
дюжинами б мог
открывать и закрывать обратно.
Разгибаюсь.
Завинчиваюсь еще.
Мира половина —
кругленькая такая —
подо мной,
океанами с полушария стекая.
Издали
совершенно вид апельсиний;
только тот желтый,
а этот синий.
Раза два повернул голову полным кругом. Кажется, наиболее интересные вещи осмотрены.
Ну-с,
теперь перегнусь.
Пожалуйста!
Нате!
Соединенные
штат на штате.
Надо мной Вашингтоны,
Нью-Йорки.
В дыме.
В гаме.
Лежит
и не может пролиться.
И сидят,
и ходят,
и все вверх ногами.
Вверх ногами даже самые высокопоставленные лица.
Наглядевшись американских дивѐс,
как хороший подъемный мост,
снова выпрямляюсь во весь
рост.
Тут уже начинаются дела так называемые небесные.
Звезды огромнеют,
потому — ближе.
Туманна земля.
Только шумами дальними ухо лижет,
голоса в единое шумливо смеля.
Тишь.
И лишь
просторы,
мирам открытые странствовать.
Подо мной,
надо мной
Вот уж действительно
что называется — пространство!
Хоть руками щупай в 22 измерения,
Нет краев пространству,
времени конца нет.
Так рисуют футуристы едущее или идущее:
неизвестно,
что́ вещь,
что́ след,
сразу видишь вещь из прошедшего в грядущее.
Ничего не режут времени ножи.
Планеты сшибутся,
и видишь —
разом
разворачивается новая жизнь
грядущих планет туманом-газом.
Выпустят из авиашколы летчика.
Долго ль по небу гоняет его?
И то
через год
глаза
начинают просвечивать синевой.
Мое пребывание небом не считано,
и я
от зорь его,
от ветра,
от зноя
окрасился весь небесно-защитно —
тело лазоревосинесквозное.
Я так натянул мою материю,
что ветром
свободно
насквозь свистело, —
и я
титанисто
боролся с потерею
привычного
нашего
плотного тела.
Казалось:
миг —
рухнет с ног
со всех двух.
Но я
оковался мыслей каркасом.
Выметаллизировал дух.
Нервная система?
Черта лешего!
Я так разгимнастировал ее,
что по субботам,
вымыв,
в просушку развешивал
на этой самой системе белье.
Мысль —
вещественней, чем ножка рояльная.
Вынешь мысль из под черепа кровельки,
и мысль лежит на ладони,
абсолютно реальная,
конструкцией из светящейся проволоки.
Штопором развинчивается напрягшееся ухо.
Могу сверлить им
или
и ухом откупоривать бутыли.
Тихо до жути.
Хоть ухо выколи.
Но уши слушали.
Уши привыкли.
Сперва не разбирал и разницу нот.
(Это всего-то отвинтившись версты на́ три!)
Разве выделишь,
если кто кого ругнет
особенно громко по общеизвестной матери.
А теперь
не то что мухин полет различают уши —
слышу
биенье пульса на каждой лапке мушьей.
Да что муха,
пустяк муха.
Слышу
каким-то телескопическим ухом:
мажорно
мира жернов
Выворачивается из своей оси́.
Уже за час различаю —
небо в приливе.
Наворачивается облачный валун на валун им.
Это месяц, значит, звезды вывел
и сам
через час
пройдет новолунием.
Каждая небесная сила
по-своему голосила.
Раз!
Раз! —
это близко,
совсем близко
выворачивается Марс.
Пачками колец
Сатурн
расшуршался в балетной суете.
Вымахивает за туром тур он
По эллипсисам,
по кругам
засвистывают на невероятные лады.
Солнце-дирижер,
прибрав их к рукам,
шипит —
шипенье обливаемой сковороды.
А по небесному стеклу,
будто с чудовищного пера,
скрип
пронизывает оркестр весь.
Это,
выворачивая чудовищнейшую спираль,
солнечная система свистит в Геркулес
.
Настоящая какофония!
Но вот
на этом фоне я
жесткие,
как пуговки,
стал нащупывать какие-то буковки.
Воздух слышу, —
расходятся волны его,
Перекидываются словомолниево
Москва
и Гудзонов залив.
Москва.
«Всем! Всем! Всем!
Да здравствует коммунистическая партия!
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Эй!»
Чикаго.
«Всем! Всем! Всем!
Джимми Долларс предлагает партию
откормленнейших свиней!»
Ловлю долетающее сюда извне.
В окружающее вросся.
Долетит —
и я начинаю звенеть и звенеть
антеннами гла́за,
глотки,
носа.
Сегодня я добился своего. Во вселенной совершилось наиневероятнейшее превращение.
охвата ради веков дистанций
я сделался вроде
огромнейшей радиостанции.
С течением времени с земли стали замечать мое сооружение. Земля ошеломилась. Пошли целить телескопы. Книга за книгой, за статьей статья. Политехнический музей взрывался непрекращающимися диспутами. Я хватал на лету радио важнейших мнений. Сводка.
Те, кто не видят дальше аршина,
просто не верят:
«Какая такая машина??»
Поэты утверждают:
«Новый выпуск «истов»,
просто направление такое
новое —
Мистики пишут:
Это всемогущество. От господа бога-с».
«Ну, что вы, право,
это
символизируется посмертная слава».
Марксисты всесторонне обсудили диво.
Решили:
«Это
олицетворенная мощь коллектива».
А. В. Луначарский:
«Это он о космосе!»
Я не выдержал, наклонился и гаркнул на всю землю:
— Бросьте вы там, которые о космосе!
Что космос?
Космос далеко-с, мусью-с!
То, что я сделал,
это
и есть называемое «социалистическим поэтом».
Выше Эйфелей,
выше гор
— кепка, старое небо дырь! —
стою́,
будущих былин Святогор
богатырь.
чтоб поэт
человечеством полководить мог,
со всей вселенной впитывай соки
корнями вросших в землю ног.
Товарищи!
У кого лет сто свободных есть,
можете повторно мой опыт произвесть.
А захотелось на землю
вниз —
возьми и втянись.
Практическая польза моего изобретения:
при таких условиях
древние греки
свободно разгуливали б в тридцатом веке.
Часть вторая
Простите, товарищ Маяковский. Вот вы всё время орете — «социалистическое искусство, социалистическое искусство». А в стихах — «я», «я» и «я». Я радио, я башня, я то, я другое. В чем дело?
Для малограмотных
«я»,
ни про личность.
«Я»
для пролеткультца
все равно что неприличность.
И чтоб психология
была
«коллективней», чем у футуриста,
вместо «я-с-то»
говорят
«мы-с-то».
А по-моему,
если говорить мелкие вещи,
сколько ни заменяй «Я» — «Мы»,
не вылезешь из лирической ямы.
А я говорю
«Я»,
и это «Я»
вот,
балагуря,
прыгая по словам легко,
с прошлых
озирает высоты грядущих веков.
Если мир
подо мной
муравейника менее,
то куда ж тут, товарищи, различать местоимения?!
Теперь сама поэма
Напомню факты. Раскрутив шею, я остановился на каких-то тысячных метрах.
Подо мной земля —
капля из-под микроскопа:
загогулина и палочка, палочка и загогулина…
Европа лежит грудой раскопок,
гулом пушек обложенная огульно.
Понятно,
видишь только самые общие пятна.
Вот
она,
Россия,
моя любимая страна.
Красная,
только что из революции горнила.
Рабочей
ворочало ее и гранило.
Только еле
остатки нэпа ржавчиной чернели.
А это Польша,
из лоскуточков ссучена.
Тут тебе сразу вся палитра.
Склей такую!
слюны одной тысячу литров.
Чувствуешь —
зацепить бы за лоскуточек вам,
и это
всё
разлезется по швам.
Германия —
кратера огнедышащий зной.
Камня,
пепла словесное сеянье.
Лава —
то застынет соглашательской желтизной,
то, красная,
Дальше.
Мрак.
Франция.
Сплошной мильерановский фрак
.Черный-черный.
Прямо синий.
Только сорочка блестит —
как блик на маслине.
Чем дальше — тем чернее.
Чем дальше — тем мрачнее.
Чем дальше — тем ночнее.
И на горизонте,
где Америка,
небо кро́я,
сплошная чернотища выметалась икрою.
Иногда лишь
черноты́ го́ры
взрывались звездой света —
то из Индии,
Когда же
сворачивался лучей веер,
день мерк —
какой расфеѐривался фейерверк!
Куда ни нагнись ты —
огнисто.
Даже ночью, даже с неба узнаю РСФСР.
Мало-помалу,
еле-еле,
но вместе с тем неуклонно,
неодолимо вместе с тем
подо мной
развертываются
огней параллели —
это Россия железнодоро̀жит темь.
А там вон
в линиях огни поредели,
в кучи сбились,
горят танго̀во.
—
Париж открывает бордели
или еще какая из животоварных торговок.
Собрать бы молнии
да отсюда
в золотооконный
в этот самый
в Мулен
Да разве попрешь?
Исторические законы!
Я марксист,
разумеется, не попру ж!
Если б вы знали,
с какой болью
ограничиваюсь свидетельской ролью.
Потушить антенны глаз. Настроить на 400 000 верст антенны слуха!
Сначала
— молодое рвение —
радостно принимал малейшее веянье.
Складываю.
Расшифровываю,
волнуясь и дрожа.
И вдруг:
«Ллойд-Джордж зовет в Ливерпуль
.На конференцию.
Следующая.
Благой мат.
Не радио,
а Третьяков в своем «Рыде
»: «Чего не едете?
Эй, вы,
дипломат!
Послезавтра.
Обязательно!
В Мадриде!»
Тысячное радио.
Несколько слов:
«Ллойд-Джордж.
Болезнь.
Надуло лоб.
Отставка.
Вызвал послов.
Конференция!»
Конотоп!
Черпнешь из другой воздушной волны.
Во́лны
другой чепухой полны́.
«Берлину
Париж:
Гони монету!»
«Парижу
Берлин:
Монет нету!»
«Берлину.
Платите! —
а то зазвените».
«Парижу.
Что ж,
заплатим,
извините».
И это в конце каждого месяца.
От этого
даже Аполлон Бельведерский
взбесится.А так как
я
человек, а не мрамор,
то это
меня
извело прямо.
Я вам не в курзале под вечер летний,
чтоб слушать
эти
радиосплетни.
Завинчусь.
Не будет нового покамест —
Очень оригинальное ощущение. Головой провинтил облака и тучи. Земли не видно. Не видишь даже собственные плечи. Только небо. Только облака. Да в облаках моя головища.
Мореет тучами.
Облаком за̀стит.
И я
на этом самом
на мо̀ре
горой-головой плыву головастить —
второй какой-то брат черноморий
.Эскадры
верблюдокорабледраконьи.
Плывут.
Иззолочены солнечным Крезом.
И встретясь с фантазией ультра-Маркони
,об лоб разбиваемы облакорезом.
Громище.
Закатится
с тучи
по скату,
над ухом
грохотом расчересчурясь.
̀блака вату,
стою в тишине, на молнии щурясь.
И дальше летит
не злобствуя дни текут и не больствуя,
а это
для человека
большое удовольствие.
Стою спокойный. Без единой думы. Тысячесилием воли сдерживаю антенны. Не гудеть!
Лишь на извивах подсознательных,
проселков окольней,
полумысль о культуре проходящих поколений:
раньше
аэро
шуршали о го̀лени,
а теперь
уже шуршат о колени.
Так
дни
текли и текли в покое.
Дни дотекли.
И однажды
расперегрянуло такое,
что я
затрясся антенной каждой.
не колонны — стебли.
Так эти самые ноги колеблет.
В небо,
в эту облакову няньку,
сквозь земной
непрекращающийся зуд,
все законы природы вывернув наизнанку,
в небо
с земли разразили грозу.
Уши —
просто рушит.
Радиосмерч.
«Париж…
Согласно Версальскому
Пуанкаре да Ллойд…»
«Вена.
Долой!»
«Париж.
Фош.
Врешь, бош.
…»
«Berlin.
Runter!»[5]
«Вашингтон.
Закрыть Европе кредит.
Предлагаем должникам торопиться со взносом».
«Москва.
А ну!
Иди!
Сунься носом».
За радио радио в воздухе пляшет.
Воздух
в сплошном
и грозобуквом ералаше.
Что это! Скорее! Скорее! Увидеть. Раскидываю тучи. Ладонь ко лбу. Глаза укрепил над самой землей. Вчера еще закандаленная границами, лежала здесь Россия одиноким красным оазисом. Пол-Европы горит сегодня. Прорывает огонь границы географии России. А с запада на приветствия огненных рук огнеплещет германский пожар. От красного тела России, от красного тела Германии огненными руками отделились колонны пролетариата. И у Данцига —
пальцами армий,
пальцами танков,
одна другой руку жала.
И под пальцами
было чуть-чуть мо́кро
там,
где пилсудчина коридорами лежала. —
Надрывающиеся вопли:
«Караул!
Стой!»
А это
разливается пятиконечной звездой
в пять частей оторопевшего света.
Вот
один звездозуб,
острый,
узкий,
врезывается в край земли французской.
Чернота старается.
Потушить бы,
поймать.
А у самих
в тылу
разгорается кайма.
Никогда эффектнее не видал ничего я!
Кайму протягивает острие лучевое.
Не поможет!
Бросьте назад дуть.
— слилось как ртуть.
Сквозь Францию
дальше,
безудержный,
грозный,
вгрызывается зубец краснозвездный.
Ору, восторженный:
— Не тщитесь!
Ныне
революции не залить.
Склонись перед нею! —
А луч
взбирается на скат Апенниньий.
А луч
рассвечивается по Пиренею.
Сметая норвежских границ следы,
по северу
рвется красная буря.
Здесь
луч второй прожигает льды,
до полюса снега̀ опурпуря.
По̀езда чище
лился Сибирью третий лучище.
Красный поток его
Четвертого лучища жар
вонзил в юго-восток зубец свой длинный,
и уже
какой-то
поджаренный раджа
лучом
с Гималаев
сбит в долины.
Будто проверяя
— хорошо остра ли я, —
в Австралию звезда.
Загорелась Австралия.
Правее — пятый.
Атакует такой же.
Играет красным у негров по коже.
Прошел по Сахаре,
по желтому клину,
сиянье
до южного полюса кинул.
Размахивая громадными руками, то зажигая, то туша глаза, сетью уха вылавливая каждое слово, я весь изработался в неодолимой воле — победить. Я облаками маскировал наши колонны. Маяками глаз указывал места легчайшего штурма. Путаю вражьи радио. Все ливни, все лавы, все молнии мира — охапкою собираю, обрушиваю на черные головы врагов. Мы победим. Мы не хотим, мы не можем не победить. Только Америка осталась. Перегибаюсь. Сею тревогу.
Дрожит Америка:
вступает в Атлантическое лоно…
Впрочем,
сейчас это не моя тема,
это уже описано
«Сто пятьдесят миллионов».
Кто прочтет ее, узнает, как победили мы. Отсылаю интересующихся к этой истории. А сам
замер;
смотрю,
любуюсь,
и я
вся земная масса,
сплошь подмятая под краснозвездные острия,
красная,
сияет вторым Марсом.
устав
восторгаться в победном раже,
я
голову
в небо заправил снова
и снова
стал
Я видел революции,
видел войны.
Мне
и голодный надоел человек.
Хоть раз бы увидеть,
спокойный,
живет человек меж веселий и нег.
Радуюсь просторам,
радуюсь тишине,
Рот
простор разжиженный пьет.
И только
иногда
вычесываю лениво
звездное репьё.
Словно
стекло
время, —
не знаю, —
вероятно, текло.
И, наконец, через какое-то время —
тучи в кло̀чики,
Исчезло все
до последнего
бледного
облачишка.
На всём
вокруг
ни черного очень,
ни красного,
Земшар
сияньем сплошным раззолочен,
и небо
над шаром
́бело.
Где раньше
река
водищу гоняла,
лила наводнения,
буйна,
́, —
теперь
геометрия строгих каналов
мрамору в русла спокойно легла.
Где пыль
ветрами ду́ема,
Сахары охрились, жаром леня́, —
росли
из земного
из каждого дюйма,
́.
Глаз —
восторженный над феерией рей!
Реальнейшая
подо мною
—
жизнь,
Роберта Оуэна
и Сен-Симона.
Опять человеком будь!
Силой мысли,
нервов,
жил
я,
как стоверстную подзорную трубу,
Небылицей покажется кое-кому.
А я,
в середине XXI века,
на Земле,
среди Федерации К—
гражданин ЗЕФЕКА.
Самое интересное, конечно, начинается отсюда. Едва ли кто-нибудь из вас точно знает события конца XXI века. А я знаю. Именно это и описывается в моей третьей части.
[1922]
Примечания
(стр. 105). Черновой автограф строк 35, 38–40 в записной книжке 1922 г. № 11 (БММ); черновой автограф 1-й и 2-й частей поэмы (без начала второй части и без прозаического текста) в записной книжке 1922 г., № 15 (БММ); черновой автограф начала второй части поэмы в записной книжке 1922 г., № 16 (БММ); черновой автограф двух отрывков поэмы в записной книжке 1922 г., № 14 (БММ); первая часть поэмы — «Известия ВЦИК», М. 1922, № 203, 10 сентября, вторая часть — газета «Известия ВЦИК», М. 1922, № 214, 23 сентября; первая часть поэмы — «Избранный Маяковский»; первая и вторая части — «О Курске, о комсомоле…», Сочинения, т. 2.
В настоящем издании в текст 2-го тома Сочинений внесены исправления: вставлено пропущенное слово «голова» (строка 154, по текстам записной книжки № 15, газ. «Известия ВЦИК», сб. «Избранный Маяковский»; в строке 200 вместо: «Гущей тел искалеченных, по копям скрученными» — «Гущей тел искалеченных, по копям скрученным» (по тексту сб. «Избранный Маяковский»); в строках 269–270 вместо: «Надо мной Вашингтон, Нью-Йорки» — «Надо мной Вашингтоны, Нью-Йорки» (по тексту записной книжки № 15); в строке 851 вставлено пропущенное местоимение «я» (по тексту записной книжки № 15 и газ. «Известия ВЦИК») и в строке 928, также вставлено «я» (по тексту газ. «Известия ВЦИК» и сб. «О Курске, о комсомоле»…).
В автобиографии «Я сам» в главке «22-й год» Маяковский говорит: «Начал записывать работанный третий год «Пятый интернационал». Утопия. Будет показано искусство через 500 лет» (см. т. 1 наст. изд., стр. 26).
Вначале была написана часть задуманной поэмы (пролог), опубликованная в журнале «Красная новь», 1922, № 3 под названием «IV Интернационал». Затем Маяковский начинает поэму заново и озаглавливает ее «Тридевятый Интернационал» и окончательно — «Пятый интернационал». В примечании ко второй части «Пятого Интернационала» в газ. «Известия ВЦИК» Маяковский писал: «Четвертый», «Тридевятый», «Пятый интернационал» — названия одной и той же вещи. На заглавии «Пятый интернационал» остановлюсь окончательно».
«Пятый Интернационал» были написаны две.
3 октября 1922 года Маяковский выступил в Большом зале консерватории с чтением поэмы. В отчете газ. «Вечерние известия» от 9 октября приводится его высказывание: «V Интернационал» — это поэма предвидения. Образец творчества грядущих лет».
Черновой набросок «Я не окончил речь еще…» (стр. 305) относится к части поэмы, где говорится о далеком будущем.
В тексте поэмы прозаические строки не нумеруются.
Строка 10. — Собор Василия Блаженного в Москве на Красной площади. В октябре 1917 года, в дни разгрома контрреволюции был поврежден снарядами.
Строка 31. Эдисон Томас Альва (1847–1931) — выдающийся американский изобретатель.
Эйнштейн, Альберт (1879–1955) — один из крупнейших физиков-теоретиков.
Строка 40. Учебник Марго — учебник французского языка.
Строка 65. Гершензон М. О. (1869–1925) — историк литературы и публицист; его работы написаны с позиций субъективного идеализма.
Строка 67. (1452–1519) — гениальный итальянский художник и ученый эпохи Возрождения.
Строка 75. Иог — последователь индийской религиозно-мистической касты, утверждающей, что путем самосозерцания человек якобы может овладеть «сверхъестественными» силами.
Строка 87. — дачная местность под Москвой, где летом жил Маяковский.
Строки 156–157. Иван Великий — колокольня в московском Кремле.
Дом Нирензее — десятиэтажный дом в Москве (Б. Гнездниковский пер. близ ул. Горького), самый высокий жилой дом в Москве тех лет.
Строка 168. Водопьяный переулок — в этом переулке находилась квартира Л. Ю. Брик.
Строка 210. Зуав — солдат французских войсковых частей, комплектовавшихся из населения Алжира.
Строки 240–241. Кук Фредерик Альберт (род. 1865); Пири –1920) — американские полярные путешественники.
Строка 402. Фуэтэ — танцевальное движение в балете, быстрое вращение на одной ноге.
Строка 417. Геркулес — здесь созвездие.
В прозаическом тексте после строки 449. Политехнический музей — имеется в виду Большая аудитория Политехнического музея в Москве, традиционное место литературно-общественных вечеров и диспутов.
Строка 457. (от франц. «unanime» — единодушный) — группа французских писателей начала XX века, отстаивавшая идею «вселенской коллективной души», в которой «растворяются отдельные личности».
Строка 459. Логос — у идеалистов — божественное, мистическое «первоначало».
Строка 461. Коган –1932) — советский историк литературы и критик, с которым часто полемизировал Маяковский.
Стр. 496. Пролеткультцы — см. стр. 431*.
Строка 547. . — Пилсудский, Юзеф (1867–1935) польский реакционный политический деятель, впоследствии фашистский диктатор.
Строка 565. Сплошной мильерановский фрак — Мильеран — см. стр. 429*.
Ангора — Анкара — центр турецкого национального освободительного движения, с 1923 года — столица Турции.
Строка 582. Венгерская Советская республика была провозглашена 21 марта 1919 года. Несмотря на самоотверженность и героизм венгерского рабочего класса, пала под ударами империалистической интервенции 1 августа 1919 года.
Строки 608–609. — кафе-шантан в Париже.
Строка 625. Ливерпуль — город в Англии.
«Пажа-пажа!!» — от слова «пожалуйста»; зазывный возглас извозчиков и уличных торговцев.
Строка 631. — Имеется в виду стихотворение поэта С. М. Третьякова «Рыд матерный».
Строка 657. Фош –1929) — французский маршал, главнокомандующий армиями Антанты в 1918–1919 годах. Один из организаторов антисоветской интервенции.
Строка 666. Аполлон Бельведерский — знаменитая статуя древнегреческого бога Аполлона.
Строка 686…. — Имеется в виду заколдованная голова брата Черномора из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила».
Строка 691. Маркони Гульельмо (1874–1937) — итальянский инженер, вслед за А. С. Поповым является изобретателем радиотелеграфа.
Лета — в древнегреческой мифологии река забвения в подземном мире.
Строка 761. Фоккер — немецкий военный самолет фирмы Фоккер.
–922. Фурье Шарль (1772-1837), Оуэн Роберт (1771–1858), Сен-Симон Анри Клод (1760–1825) — социалисты-утописты.
[5] «Берлин. Долой!» (нем.)