Облако в штанах

Облако в штанах

   Тетраптих

    Вашу мысль,
    мечтающую на размягченном мозгу,
    как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
    буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
    досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий,

    У меня в душе ни одного седого волоса,
    и старческой нежности нет в ней!
    Мир огромив мощью голоса,
    иду - красивый,
 10 двадцатидвухлетний.

    Нежные!
    Вы любовь на скрипки ложите.
    Любовь на литавры ложит грубый.
    А себя, как я, вывернуть не можете,
    чтобы были одни сплошные губы!

    Приходите учиться -
    из гостиной батистовая,
    чинная чиновница ангельской лиги.

    И которая губы спокойно перелистывает,
 20 как кухарка страницы поваренной книги.

    Хотите -
    буду от мяса бешеный
    - и, как небо, меняя тона -
    хотите -
    буду безукоризненно нежный,
    не мужчина, а - облако в штанах!

    Не верю, что есть цветочная Ницца!
    Мною опять славословятся
    мужчины, залежанные, как больница,
 30 и женщины, истрепанные, как пословица.

                     1

    "Приду в четыре", - сказала Мария.

    Восемь.
    Девять.
    Десять.

    Вот и вечер
    в ночную жуть
 40 ушел от окон,
    хмурый,
    декабрый.

    В дряхлую спину хохочут и ржут
    канделябры.

    Меня сейчас узнать не могли бы:
    жилистая громадина
    стонет,
    корчится.
    Что может хотеться этакой глыбе?
 50 А глыбе многое хочется!

    Ведь для себя не важно
    и то, что бронзовый,
    и то, что сердце - холодной железкою.
    Ночью хочется звон свой
    спрятать в мягкое,
    в женское.

    И вот,
    громадный,
    горблюсь в окне,
 60 плавлю лбом стекло окошечное.
    Будет любовь или нет?
    Какая -
    большая или крошечная?
    Откуда большая у тела такого:
    должно быть, маленький,
    смирный любёночек.
    Она шарахается автомобильных гудков.
    Любит звоночки коночек.

    Еще и еще,
 70 уткнувшись дождю
    лицом, в его лицо рябое,
    жду,
    обрызганный громом городского прибоя.

    Полночь, с ножом мечась,
    догнала,
    зарезала, -
    вон его!

    Упал двенадцатый час,
    как с плахи голова казненного.

 80 В стеклах дождинки серые
    свылись,
    гримасу громадили,
    как будто воют химеры
    Собора Парижской Богоматери.

    Проклятая!
    Что же, и этого не хватит?

    Скоро криком издерется рот.
    Слышу:
    тихо,
 90 как больной с кровати,
    спрыгнул нерв.
    И вот, -
    сначала прошелся
    едва-едва,
    потом забегал,
    взволнованный,
    четкий.
    Теперь и он и новые два
    мечутся отчаянной чечеткой.

100 Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

    Нервы -
    большие,
    маленькие,
    многие! -
    скачут бешеные,
    и уже
    у нервов подкашиваются ноги!

    А ночь по комнате тинится и тинится, -
    из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

110 Двери вдруг заляскали,
    будто у гостиницы
    не попадает зуб на_ зуб.

    Вошла ты,
    резкая, как "нате!",
    муча перчатки замш,
    сказала;
     "Знаете -
    я выхожу замуж".

    Что ж, выходите,
120 Ничего.
    Покреплюсь.
    Видите - спокоен как!
    Как пульс
    покойника.

    Помните?
    Вы говорили:
    "Джек Лондон,
    деньги,
    любовь,
130 страсть", -
    а я одно видел:
    вы - Джиоконда,
    которую надо украсть!

    И украли.

    Опять влюбленный выйду в игры,
    огнем озаряя бровей загиб.
    Что же!
    И в доме, который выгорел,
    иногда живут бездомные бродяги!

140 Дразните?
    "Меньше, чем у нищего копеек,
    у вас изумрудов безумий".
    Помните!
    Погибла Помпея,
    когда раздразнили Везувий!

    Эй!
    Господа!
    Любители
    святотатств,
150 преступлений,
    боен, -
    а самое страшное
    видели -
    лицо мое,
    когда
    я
    абсолютно спокоен?

    И чувствую -
    "я"
160 для меня мало_.
    Кто-то из меня вырывается упряма

    Allo!
    Кто говорит?
    Мама?
    Мама!
    Ваш сын прекрасно болен!
    Мама!

    У него пожар сердца.
    Скажите сестрам, Люде и Оле, -
170 ему уже некуда деться.
    Каждое слово,
    даже шутка,
    которые изрыгает обгорающим ртом он,
    выбрасывается, как голая проститутка
    из горящего публичного дома.

    Люди нюхают -
    запахло жареным!
    Нагнали каких-то.
    Блестящие!
180 в касках!
    Нельзя сапожища!
    Скажите пожарным:
    на сердце горящее лезут в ласках.
    Я сам.
    Глаза наслезнённые бочками выкачу.
    Дайте о ребра опереться.
    Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
    Рухнули.
    Не выскочишь из сердца!

190 На лице обгорающем
    из трещины губ
    обугленный поцелуишко броситься вырос.

    Мама!
    Петь не могу.
    У церковки сердца занимается клирос!

    Обгорелые фигурки слов и чисел
    из черепа,
    как дети из горящего здания.
    Так страх
200 схватиться за небо
    высил
    горящие руки "Лузитании".

    Трясущимся людям
    в квартирное тихо
    стоглазое зарево рвется с пристани.
    Крик последний, -
    ты хоть
    о том, что горю, в столетия выстони!

                     2

    "nihil" {*}.
    {* "Ничто" (лат.).}

    Никогда
    ничего не хочу читать.
    Книги?
    Что книги!

    Я раньше думал -
    книги делаются так:
    пришел поэт,
220 легко разжал уста,
    и сразу запел вдохновенный простак -
    пожалуйста!
    А оказывается -
    прежде чем начнет петься,
    долго ходят, размозолев от брожения,
    и тихо барахтается в тине сердца
    глупая вобла воображения.
    Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
    из любвей и соловьев какое-то варево,
230 улица корчится безъязыкая -
    ей нечем кричать и разговаривать.

    Городов вавилонские башни,
    возгордясь, возносим снова,
    а бог
    города на пашни
    рушит,
    мешая слово.

    Улица муку молча пёрла.
    Крик торчком стоял из глотки.
240 Топорщились, застрявшие поперек горла,
    пухлые taxi {*} и костлявые пролетки.
    {* такси (франц.).}
    Грудь испешеходили.
    Чахотки площе.

    Город дорогу мраком запер.

    И когда -
    все-таки! -
    выхаркнула давку на площадь,
    спихнув наступившую на горло паперть,
    думалось:
250 в хорах архангелова хорала
    бог, ограбленный, идет карать!

    А улица присела и заорала:
    "Идемте жрать!"

    Гримируют городу Круппы и Круппики
    грозящих бровей морщь,
    а во рту
    умерших слов разлагаются трупики,
    только два живут, жирея -
    "сволочь"
260 и еще какое-то,
    кажется - "борщ".

    Поэты,
    размокшие в плаче и всхлипе,
    бросились от улицы, ероша космы:
    "Как двумя такими выпеть
    и барышню,
    и любовь,
    и цветочек под росами?"

    А за поэтами -
270 уличные тыщи:
    студенты,
    проститутки,
    подрядчики.

    Господа!
    Остановитесь!
    Вы не нищие,
    вы не смеете просить подачки!

    Нам, здоровенным,
    с шагом саженьим,
280 надо не слушать, а рвать их -
    их,
    присосавшихся бесплатным приложением
    к каждой двуспальной кровати

    Их ли смиренно просить:
    "Помоги мне!"
    Молить о гимне,
    об оратории!
    Мы сами творцы в горящем гимне -
    шуме фабрики и лаборатории.

290 Что мне до Фауста,
    феерией ракет
    скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
    Я знаю -
    гвоздь у меня в сапоге
    кошмарней, чем фантазия у Гете!

    Я,
    златоустейший,
    чье каждое слово
    душу новородит,
300 именинит тело,
    говорю вам:
    мельчайшая пылинка живого
    ценнее всего, что я сделаю и сделал!

    Слушайте!
    Проповедует,
    мечась и стеня,
    сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
    Мы
    с лицом, как заспанная простыня,
310 с губами, обвисшими, как люстра,
    мы,
    каторжане города-лепрозория,
    где золото и грязь изъязвили проказу, -
    мы чище венецианского лазорья,
    морями и солнцами омытого сразу!

    Плевать, что нет
    у Гомеров и Овидиев
    людей, как мы,
    от копоти в оспе.
320 Я знаю -
    солнце померкло б, увидев
    наших душ золотые россыпи!

    Жилы и мускулы - молитв верней.
    Нам ли вымаливать милостей времени!
    Мы -
    каждый -
    держим в своей пятерне
    миров приводные ремни!

    Это взвело на Голгофы аудиторий
330 Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
    и не было ни одного,
    который
    не кричал бы:
    "Распни,
    распни его!"
    Но мне -
    люди,
    и те, что обидели -
    вы мне всего дороже и ближе.

340 Видели,
    как собака бьющую руку лижет?!

    Я,
    обсмеянный у сегодняшнего племени,
    как длинный
    скабрезный анекдот,
    вижу идущего через горы времени,
    которого не видит никто.

    Где глаз людей обрывается куцый,
    главой голодных орд,
350 в терновом венце революций
    грядет шестнадцатый год.

    А я у вас - его предтеча;
    я - где боль, везде;
    на каждой капле слёзовой течи
    распял себя на кресте.
    Уже ничего простить нельзя.
    Я выжег души, где нежность растили.
    Это труднее, чем взять
    тысячу тысяч Бастилии!

360 И когда,
    приход его
    мятежом оглашая,
    выйдете к спасителю -
    вам я
    душу вытащу,
    растопчу,
    чтоб большая! -
    и окровавленную дам, как знамя.

                     3

    Ах, зачем это,
370 откуда это
    в светлое весело
    грязных кулачищ замах!

    Пришла
    и голову отчаянием занавесила
    мысль о сумасшедших домах.

    И -
    как в гибель дредноута
    от душащих спазм
    бросаются в разинутый люк -
380 сквозь свой

    до крика разодранный глаз
    лез, обезумев, Бурлюк.
    Почти окровавив исслезенные веки,
    вылез,
    встал,
    пошел
    и с нежностью, неожиданной в жирном
                                  человеке,
    взял и сказал:
    "Хорошо!"

390 Хорошо, когда в желтую кофту
    душа от осмотров укутана!
    Хорошо,
    когда брошенный в зубы эшафоту,
    крикнуть:
    "Пейте какао Ван-Гутена!"

    И эту секунду,
    бенгальскую
    громкую,
    я ни на что б не выменял,
400 я ни на...
    А из сигарного дыма
    ликерного рюмкой
    вытягивалось пропитое лицо Северянина.

    Как вы смеете называться поэтом
    и, серенький, чирикать, как перепел!
    Сегодня
    надо
    кастетом
    кроиться миру в черепе!

410 Вы,
    обеспокоенные мыслью одной -
    "изящно пляшу ли", -
    смотрите, как развлекаюсь
    я -
    площадной
    сутенер и карточный шулер!

    От вас,
    которые влюбленностью мокли,
    от которых
420 в столетия слеза лилась,
    уйду я,
    солнце моноклем
    вставлю в широко растопыренный глаз.

    Невероятно себя нарядив,
    пойду по земле,
    чтоб нравился и жегся,
    а впереди
    на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

    Вся земля поляжет женщиной,
430 заерзает мясами, хотя отдаться;
    вещи оживут -
    губы вещины
    засюсюкают:
    "цаца, цаца, цаца!"

    Вдруг
    и тучи
    и облачное прочее
    подняло на небе невероятную качку,
    как будто расходятся белые рабочие,
440 небу объявив озлобленную стачку.

    Гром из-за тучи, зверея, вылез,
    громадные ноздри задорно высморкал,
    и небье лицо секунду кривилось
    суровой гримасой железного Бисмарка.

    И кто-то,
    запутавшись в облачных путах,
    вытянул руки к кафе -
    и будто по-женски,
    и нежный как будто,
450 и будто бы пушки лафет.

    Вы думаете -
    это солнце нежненько
    треплет по щечке кафе?
    Это опять расстрелять мятежников
    грядет генерал Галифе!

    Выньте, гулящие, руки из брюк -
    берите камень, нож или бомбу,
    а если у которого нету рук -
    пришел чтоб и бился лбом бы!

460 Идите, голодненькие,
    потненькие,
    покорненькие,
    закисшие в блохастом грязненьке!

    Идите!
    Понедельники и вторники
    окрасим кровью в праздники!
    Пускай земле под ножами припомнится,
    кого хотела опошлить!

    Земле,
470 обжиревшей, как любовница,
    которую вылюбил Ротшильд!

    Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
    как у каждого порядочного праздника -
    выше вздымайте, фонарные столбы,
    окровавленные туши лабазников.

    Изругивался,
    вымаливался,
    резал,
    лез за кем-то
480 вгрызаться в бока.

    На небе, красный, как марсельеза,
    вздрагивал, околевая, закат.

    Уже сумасшествие.

    Ничего не будет.

    Ночь придет,
    перекусит
    и съест.

    Видите -
    небо опять иудит
490 пригоршнью обрызганных предательством
                                      звезд?
    Пришла.
    Пирует Мамаем,
    задом на город насев.
    Эту ночь глазами не проломаем,
    черную, как Азеф!

    Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
    вином обливаю душу и скатерть
    и вижу:
    в углу - глаза круглы, -
500 глазами в сердце въелась богоматерь.

    Чего одаривать по шаблону намалеванному
    сиянием трактирную ораву!
    Видишь - опять
    голгофнику оплеванному
    предпочитают Варавву?

    Может быть, нарочно я
    в человечьем месиве
    лицом никого не новей.
    Я,
510 может быть,
    самый красивый
    из всех твоих сыновей.

    Дай им,
    заплесневшим в радости,
    скорой смерти времени,
    чтоб стали дети, должные подрасти,
    мальчики - отцы,
    девочки - забеременели.

    И новым рожденным дай обрасти
520 пытливой сединой волхвов,
    и придут они -
    и будут детей крестить
    именами моих стихов.

    Я, воспевающий машину и Англию,
    может быть, просто,
    в самом обыкновенном евангелии
    тринадцатый апостол.

    И когда мой голос,
    похабно ухает -
530 от часа к часу,
    целые сутки,
    может быть, Иисус Христос нюхает
    моей души незабудки.

                     4

    Мария! Мария! Мария!
    Пусти, Мария!
    Я не могу на улицах!
    Не хочешь?
    Ждешь,
    как щеки провалятся ямкою,
540 попробованный всеми,
    пресный,
    я приду
    и беззубо прошамкаю,
    что сегодня я
    "удивительно честный".

    Мария,
    видишь -
    я уже начал сутулиться.

    В улицах
550 люди жир продырявят в четыреэтажных зобах,
    высунут глазки,
    потертые в сорокгодовой таске, -
    перехихикиваться,
    что у меня в зубах
    - опять! -
    черствая булка вчерашней ласки.

    Дождь обрыдал тротуары,
    лужами сжатый жулик,
    мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп
560 а на седых ресницах -
    да! -
    на ресницах морозных сосулек
    слезы из глаз -
    Да! -
    из опущенных глаз водосточных труб.

    Всех пешеходов морда дождя обсосала,
    а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:
    лопались люди,
    проевшись насквозь,
570 и сочилось сквозь трещины сало,
    мутной рекой с экипажей стекала
    вместе с иссосанной булкой
    жевотина старых котлет.

    Мария!
    Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
    Птица
    побирается песней,
    поет,
    голодна и звонка,
580 а я человек, Мария,
    простой,
    выхарканный чахоточной ночью в грязную руку
                                          Пресни.
    Мария, хочешь такого?
    Пусти, Мария!
    Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

    Мария!

    Звереют улиц выгоны.
    На шее ссадиной пальцы давки.

    Открой!

590 Больно!

    Видишь - натыканы
    в глаза из дамских шляп булавки!

    Пустила.

    Детка!
    Не бойся,
    что у меня на шее воловьей
    потноживотые женщины мокрой горою сидят, -
    это сквозь жизнь я тащу
    миллионы огромных чистых любовей
600 и миллион миллионов маленьких грязных любят.
    Не бойся,
    что снова,
    в измены ненастье,
    прильну я к тысячам хорошеньких лиц, -
    "любящие Маяковского!" -
    да ведь это ж династия
    на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

    Мария, ближе!

    В раздетом бесстыдстве,
610 в боящейся дрожи ли,
    но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
    я с сердцем ни разу до мая не дожили,
    а в прожитой жизни
    лишь сотый апрель есть.

    Мария!
    Поэт сонеты поет Тиане,
    а я -
    весь из мяса,
    человек весь -
620 тело твое просто прошу,
    как просят христиане -
    "хлеб наш насущный
    даждь нам днесь".

    Мария - дай!

    Мария!
    Имя твое я боюсь забыть,
    как поэт боится забыть
    какое-то
    в муках ночей рожденное слово,
630 величием равное богу.

    Тело твое
    я буду беречь и любить,
    как солдат,
    обрубленный войною,
    ненужный,
    ничей,
    бережет свою единственную ногу.

    Мария -
    не хочешь?
640 Не хочешь!

    Ха!

    Значит - опять
    темно и понуро
    сердце возьму,
    слезами окапав,
    нести,
    как собака,
    которая в конуру
    несет
650 перееханную поездом лапу.

    Кровью сердца дорогу радую,
    липнет цветами у пыли кителя.
    Тысячу раз опляшет Иродиадой
    солнце землю -
    голову Крестителя.

    И когда мое количество лет
    выпляшет до конца -
    миллионом кровинок устелется след
    к дому моего отца.

660 Вылезу
    грязный (от ночевок в канавах),
    стану бок о бок,
    наклонюсь
    и скажу ему на ухо:

    - Послушайте, господин бог!
    Как вам не скушно
    в облачный кисель
    ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
    Давайте - знаете -
670 устроимте карусель
    на дереве изучения добра и зла!

    Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
    и вина такие расставим по столу,
    чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
    хмурому Петру Апостолу.
    А в рае опять поселим Евочек:
    прикажи, -
    сегодня ночью ж
    со всех бульваров красивейших девочек
680 я натащу тебе.

    Хочешь?

    Не хочешь?

    Мотаешь головою, кудластый?
    Супишь седую бровь?
    Ты думаешь -
    этот,
    за тобою, крыластый,
    знает, что такое любовь?

    Я тоже ангел, я был им -
690 сахарным барашком выглядывал в глаз,
    но больше не хочу дарить кобылам
    из севрской муки изваянных ваз.
    Всемогущий, ты выдумал пару рук,
    сделал,
    что у каждого есть голова, -
    отчего ты не выдумал,
    чтоб было без мук
    целовать, целовать, целовать?!

    Я думал - ты всесильный божище,
700 а ты недоучка, крохотный божик.
    Видишь, я нагибаюсь,
    из-за голенища
    достаю сапожный ножик.

    Крыластые прохвосты!
    Жмитесь в раю!
    Ерошьте перышки в испуганной тряске!
    Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
    отсюда до Аляски!

    Пустите!

710 Меня не остановите.
    Вру я,
    в праве ли,
    но я не могу быть спокойней.
    Смотрите -
    звезды опять обезглавили
    и небо окровавили бойней!

    Эй, вы!
    Небо!
    Снимите шляпу!
720 Я иду!

    Глухо.

    Вселенная спит,
    положив на лапу
    с клещами звезд огромное ухо.

    [1914-1915]